узнает все это от женщин, прибегающих через лес, чтобы сообщить ей новость. Она строит планы, готовится, считает копья, пересчитывает луки и мечи и иногда, сидя на гребне холма и глядя на море, размышляет, насколько серьезным было повеление Пенелопы привести Никострата живым.
– Было бы действительно ужасно убить сына Менелая, – повторяет царица за ужином, состоящим из зажаренного на огне кролика. – По-настоящему ужасно.
Приена вздыхает, но, к собственному удивлению, замечает, что даже ей понятны долгосрочные тактические преимущества того, что она не станет вопреки природной склонности убивать всякого грека, попавшегося ей на пути.
Анаит ухаживает за Орестом.
Я вижу, как Артемида иногда ходит рядом со своей жрицей, пока Анаит собирает травы в лесу, и замечаю, как быстро исчезают следы женщин на земле вокруг лагеря, как деревья склоняются, чтобы скрыть свет их полуночных костров. И это Артемида, невинность которой – повод для постоянных шуток на Олимпе, над которой издеваются потому, что не могут покорить, осмеивают за то, что ее не волнует мнимое бесчестье, – боги, уткнувшиеся в свои кубки, иногда забывают, что у любви много лиц. А я вижу любовь в ней сейчас, когда она направляет нож девчонки, учащейся свежевать зайца; когда она вдыхает тепло в тайный костерок; когда она бежит рядом с Теодорой в лучах заходящего солнца и в волосах ее алые блики, а в смехе – свобода. Она любит, любит, о, все ее золотое сердце переполнено любовью; ярче и прекраснее любви Афины к Одиссею, сильнее и горячее страсти Париса к Елене, любовь Артемиды к женщинам леса, к своему народу, к своим сестрам, родным ее сердцу. Она отдала бы божественную силу за них, встала бы безоружной перед Сциллой ради их безопасности. И все же, поскольку ее любовь не чувственного характера, поскольку о ней поэты, наглаживая свои бороды, не сочиняют баллад, она сама не знает, что это любовь. О ее радости не слагают историй, не посвящают ей песен, и потому она тоже не ощущает, какое это счастье, какой восторг. Она просто живет с этим неназванным чувством и с ужасом отшатнется, шепни я ей на ухо правду: что она самым глубоким и самым искренним образом любит.
Эос ухаживает за Электрой.
Электра не покидает своей палатки.
Не сидит у постели брата.
Даже не подходит к нему.
Ест, когда скажут.
Пьет, когда скажут.
Почти ничего не говорит.
И не проливает ни единой слезинки.
Спит по большей части плохо.
Просыпается уставшая, с неотвязной ноющей болью, от которой нет спасения. Эос говорит: может, прогуляемся? И они гуляют в молчании.
Эос говорит: может, искупаемся в ручье? И они купаются в молчании.
Каждый вечер Эос приходит к Пенелопе с докладом: она ест, она пьет, она гуляет, она купается. Но она – всего лишь тень, призрак, испивший из реки Леты, забывающий все вокруг и даже саму себя.
Пенелопа выслушивает все это без единого замечания, благодарит Эос в конце и уходит к себе в палатку размышлять и молиться.
И молитвы ее – впервые за весьма долгое время – настоящие.
Она провела столько часов, молясь напоказ, демонстрируя набожность на людях и вспоминая о богах всякий раз, когда ей нужно было мгновение, чтобы собраться с мыслями, что молиться по-настоящему сейчас немного неловко и непривычно. Но она опускается на колени и старается изо всех сил.
Она молит Афину о мудрости в бою, позволяющей победить врагов.
Молит Артемиду об укрытии и защите женщин ее маленькой армии и о том, чтобы ее жрице удалось излечить микенского царя.
Она молит Геру о царственной стойкости.
Аполлона – о быстром выздоровлении для Ореста.
Посейдона – о непогоде, способной удержать спартанские корабли в порту, и о попутном ветре, который принесет ее на Итаку, когда придет время.
Она знает, что должна вознести молитву и Зевсу, но не может придумать ничего, о чем стоит просить старого громовержца.
Она молится Аиду. Считается невероятно дурным тоном молиться богу мертвых, приносить жертвы в его честь, даже поминать его имя всуе в мире живых. Но Пенелопа все равно посылает молитвы под землю, прося утешения ушедшим и тем, чье время еще не пришло. Она молится о том, чтобы, когда сама достигнет тех далеких полей, души, встречающие ее, проявили сострадание к своей проклятой сестре.
Мне она не молится. Ей трудно представить, какую возможную пользу могут принести молитвы, обращенные к богине любви.
А на Итаке молится Елена, и во всех ее молитвах – Афродита, Афродита, Афродита! Никогда я не была печальнее, чем в роли твоей игрушки! Никогда не была меньше и незаметнее! Афродита, Афродита, ты продала мою плоть, мою кожу, мою чувственность, превратила в вещь для забавы, в насмешку над верностью, ты разрушила мир во имя меня, о божественная Афродита, ты разрушила мир. Подари мне снова свою силу. Подари свою любовь. Заставь мир полюбить меня. Заставь мир снова разлететься на части ради меня.
Я закрываю глаза, позволяя ее молитвам омыть меня. У каждой молитвы смертных свой вкус и свой аромат, зависящий от того, кто ее произносит. Мужчины редко обращаются ко мне: недостойно мужчины желать, нуждаться, томиться без взаимности или бояться одиночества и утрат. Долой все это! Долой глупую тоску! Молитвы у служанок наивные и фантастические, молитвы старух часто горчат сожалениями. Но Елена… ее молитвы – это нектар и амброзия, прикосновение тепла к холодной коже, ласковое скольжение пальцев по лицу, вкус слез на языке. Они вливаются в меня, наполняют меня, моя любовь к ней пылает так ярко, что иногда я боюсь расколоться на части, невыносимо, дурманяще, моя прекрасная, моя сломленная, моя любовь, моя царица.
Три богини плескались в водах источника у горы Ида, когда Парис любовался нами в компании Зевса. Три фурии вьются сейчас над палаткой Ореста. Три царицы когда-то были в Греции: одна – любимица Геры, убившая мужа и потому погибшая; вторая – супруга возлюбленного Афины, муж которой прямо сейчас отправляется в путь на своем грубо сколоченном плоту; и третья – принадлежащая мне, чье имя будет жить, пока жива любовь, пока стучат, пронзая вечность, влюбленные сердца.
Тут рядом со мной появляется Афина. Она кладет свою руку на мою, и это прикосновение сродни удару молнией. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, открываю рот, чтобы сказать: «Сестра, сестра моя, ты наконец готова быть любимой? Проявлять любовь, ощущать любовь, жить в любви, моя любимая, моя прекрасная Афина?»
Но она качает головой, словно отметая любую мысль, пришедшую не из ее головы, и выдыхает: «Пора».
Между тем оказывается, что на третью ночь на Кефалонии Орест – сын Агамемнона, сын Клитемнестры, которому служанка, обожавшая его мать, давала яд, составленный верным дяде жрецом, и которому жрица некоего захолустного острова, похоже, спасла жизнь, – ворочается в своей постели. Открывает глаза. Оглядывает стены из ткани, окружающие его. Пытается заговорить и чувствует, что во рту пересохло. Делает пару глотков воды, которую Анаит подносит к его губам. Снова пытается найти слова, найти смысл и выдыхает мольбу, идущую, кажется, из глубины его сердца:
– Мама, прости меня.
«Он наш, он наш, он наш!» – кричат фурии.
«Пока нет», – возражает Афина.
«Он наш по крови и праву – он наш, больше никаких задержек!»
«Пока нет», – повторяет она, крепче сжав копье и глубже надвинув шлем. Я стою рядом с ней – ладно, может, чуть позади, – а из леса появляется Артемида и встает с ней плечом к плечу, наложив стрелу на тетиву своего лука.
– Прости меня! – кричит Орест в ночь, и фурии воют, выпустив когти, взмахами крыльев разгоняя смрад по ночному небу.
– Прости меня, – шепчет Электра из холодных глубин своей души.
– Мама! – вопит царь.
– Мама, – шепчет царевна.
«ОН НАШ! – верещат фурии. – СНАЧАЛА БРАТ, А ПОТОМ И СЕСТРА!»
«Пока нет, – твердит Афина, и, стоит фуриям зарычать, скаля зубы, поднимает копье со змеящимися по наконечнику молниями, и указывает им на другую часть лагеря.
