На палатку Пенелопы, к которой очень целеустремленно направляется Анаит. Афина усмехается той же удовлетворенной улыбкой, которую я иногда замечаю у Пенелопы. – Пока нет, – заявляет она. – Предстоит услышать еще одно, последнее, суждение».
Нынче ночью в палатке Пенелопы полно людей.
Урания, Эос, Автоноя, Анаит, Электра. Здесь едва хватает места для царицы и ее служанки, не говоря уже о собрании женщин, но они все равно втискиваются, стараясь особо не толкаться, когда удаляются от входа.
– Орест безумен, – говорит Анаит.
Электра не шевелится, не возражает, не гневается, услышав это, поэтому Пенелопе приходится вопросительно поднять бровь.
– Я думала, он очнулся. Думала, ты лечишь его, чтобы избавить от остатков яда.
– Очнулся. Лечу. Вот уже несколько дней он не соприкасается с ядом на гребне, а я проявляю чудеса заботы и лекарского мастерства, – заявляет Анаит с той же непоколебимой уверенностью, с которой ее госпожа всегда рассказывает, насколько хороша в обращении с луком. – Однако, проснувшись, он продолжает призывать мать и молить о прощении. Как думаешь, что жрецы Аполлона делают, прежде чем воскурить эту траву в своих предсказательских рощах? Они не хватают любую непорочную деву и не требуют «произнести пророчество». Они выбирают милых, впечатлительных девочек, глубоко преданных своему господину, объясняют им четко и ясно, в чем суть проблемы, намекают на самые желательные решения и лишь затем заставляют их вдыхать этот ядовитый дым.
– Не уверена, что понимаю, о чем ты.
– Я о том, что девушки, произносящие пророчество, уже полагающимся образом подготовлены к получению исключительного религиозного опыта. Ты правда думаешь, что результат был бы тем же, возьми они каких-нибудь… сексуально невоздержанных девиц, помешанных на… котятах… – Анаит с трудом подбирает понятия, противные самой ее природе; живое воображение явно не в числе ее главных талантов, – и поручи им озвучить пророческие слова в достойной форме? Нет. Нужно подготовить того, на кого воздействуешь, привести его в подходящее состояние духа, а затем использовать пары.
– Ты полагаешь, что Ореста уже привели в определенное… тяжелое состояние духа, прежде чем отравить? И что яд лишь подтолкнул его к краю?
– Именно. Как я и сказала, он безумен. Все, что сделал яд, – это позволил проявиться существующей проблеме.
«Он наш, он наш!» – захлебываются фурии, но теперь они просто кружат, наблюдая, ожидая, к какому выводу придет собрание.
Пенелопа смотрит на Электру, а Электра смотрит в пустоту. Я тянусь к ней, но Афина перехватывает мою руку, тянет назад. Ни богиням, ни фуриям не дано вмешаться в этот момент. Мы должны просто наблюдать. Возмутительно! Я, вспыхнув от негодования, пытаюсь вырвать руку из хватки Афины, но она непоколебима.
Фурии по-прежнему кружат, но ничего не говорят, не вскрикивают, не плюют ядовитой слюной на холодную землю.
Рена плывет над полями подземного мира, призывая свою царицу: «Клитемнестра, Клитемнестра!»
Клитемнестре кажется, что она видит призрак Ифигении на берегах реки забвения, но, добравшись до него, не может вспомнить, ее это ребенок или нет. Ей уже трудно держать в памяти даже собственное имя в этом мире мертвых.
Посейдон возвращается из путешествия по далеким южным морям и узнает о побеге Одиссея с Огигии. В ярости он обшаривает моря, чтобы найти маленький плот, который царь Итаки построил при помощи любимого топора его морской нимфы, а затем обрушивает морские воды на голову Одиссея, швыряет его с гребня высочайшей волны едва ли не на само дно морское, покрытое костями погибших и песком, опаленным жаром недр. Он убил бы смертного в момент, если бы имел право, но нет, нет. Зевс сказал свое слово. Одиссей переживет этот шторм. Одиссей будет свободен.
Менелай бродит по залам дворца, принадлежащего тому, кого он когда-то называл кровным братом. Видит фреску, изображающую Одиссея и деревянного коня, – запечатленное на стене напоминание о хитрости пропавшего царя. Елена, с кожей белой как снег, с золотыми волосами вокруг круглого невинного лица, смотрит вниз с городских стен.
Менелай смотрит налево, затем направо. Видит, что свидетелей нет. Вытаскивает меч и проводит им по осыпающейся штукатурке, по этим нарисованным глазам и вниз, к нарисованным губам, и так до тех пор, пока затупившееся лезвие не становится не острее деревяшки, а охра со стены не осыпается пылью к его ногам.
Елена сидит у своего идеального зеркала, покусывая нижнюю губу, и с ненавистью изучает высохшую кожу, покрывшие рот изнутри крохотные узелки – маленькие несовершенства на влажной плоти. Никто больше их не увидит, даже не узнает об их существовании. Кроме нее. Она будет знать.
А на Кефалонии, где луна спряталась за облаками, где в ожидании замерли и богини, и фурии, Пенелопа сидит, погрузившись в глубокое раздумье, в окружении своего совета.
Затем она поднимается.
Без единого слова направляется к выходу из своей палатки в сопровождении участниц совета.
Решительно прокладывает себе путь через лагерь.
Приближается ко входу в палатку Ореста, у которого усталый Пилад несет свою бессонную вахту.
Рявкает:
– Отойди!
Он отходит.
Пенелопа, схватив Анаит одной рукой, а Электру – другой, затаскивает их внутрь.
В темной палатке Ореста три женщины и мужчина.
Но нет, нет.
Это лишь те, кого видят глаза смертных.
Посмотрите внимательней – и заметите. Они искривляют пространство вокруг себя, обманывают органы чувств, скрывая свое присутствие, но все-таки они здесь. Фурии явились, они стоят теперь в изголовье постели Ореста, и я никогда еще не замечала в них такого сходства с женщинами, как здесь, на этом самом месте. Их крылья сложены, длинные языки скрываются во рту, пальцы согнуты, чтобы скрыть когти. Они – служанка, пережившая предательство и надругательство того, кто клялся ей в любви. Они – мать, забитая до смерти за то, что приносила в этот мир лишь младенцев-девочек. Они – вдова, за всю свою жизнь не услышавшая доброго слова, но все равно беззаветно служившая, потому что в этом ее долг, чей труп ограбили, не успел он остыть. Я вижу их всех всего мгновение и с трудом подавляю порыв протянуть к ним руку, позвать: «Сестры, мои прекрасные сестры!» Но тут одна из них взрыкивает, словно заметив легчайший проблеск моего сочувствия, и я тут же отворачиваюсь.
С другой стороны этой экспозиции стоят богини. Мы тоже искажаем пространство и чувства, чтобы найти себе место в изножье постели Ореста, и Афина стоит в центре, как глава нашего маленького отряда. Мы тоже пришли наблюдателями, как и фурии, чтобы убедиться, что никто, кроме смертных, не вмешается в это полуночное дело.
Пенелопа опускается на колени рядом с Орестом, отводит волосы с его лба, улыбается ему.
Он просыпается, сонно моргая, вроде бы замечает ее, берет за руку.
– Мама, – шепчет он.
– Нет, – отвечает она мягко, по-доброму. – Пенелопа. Это Пенелопа.
Он слегка озадачен, но потом, кажется, понимает, кивает, сжимает ее руку крепче.
– Пенелопа. Теперь я вспоминаю.
– Как ты? – Он не отвечает. Подобные вопросы не следует задавать царям – цари всегда обязаны быть в порядке, это их долг; но он еще и человек, и на глазах его выступают слезы. – Ты был болен, – добавляет Пенелопа, пока он не расплакался, отчего всем им станет еще более неловко. – Отравлен по приказу твоего дяди, Менелая.
– Моего дяди?
Короткий кивок, тихий вздох.
– Он хотел, чтобы ты обезумел. Хотел заполучить трон своего брата.
– Возможно, так было бы лучше. Я не настолько силен, как он. Я слабый человек.
Электре следовало бы сейчас выйти вперед, прикрикнуть: «Конечно, нет! Это вовсе не так!»
Но она молчит.
– Ты звал свою маму, – вздыхает Пенелопа. – Звал Клитемнестру. «Мама, мама! – кричал ты. – Прости меня».
Орест до боли сжимает руку Пенелопы, но та даже не морщится и руку не отнимает.
– Прости меня, – шепчет он. – Прости меня.
Пенелопа смотрит на Анаит, качающую головой, на Электру, замершую в полной неподвижности, и снова на Ореста.
– Орест, – произносит она наконец, – а что такое, по-твоему, прощение?
Он не знает. Наверное, ему казалось, что он знает, но это
