— Ты с ума сошла, — заорал я. — Что это такое?
Грязная вода. Прямо черная. В ней плавали волосы и шерсть брауни. И все это оказалось в равной мере на мне и моей постели.
— Вода, — любезно подсказала девушка. — Брауни только что помыл этаж.
— Какого хрена ты это сделала?
— Показалось, тебе надо немножко взбодриться.
И ушла. Стерва!
Я взглянул на заросшего, жалкого типа в зеркале и аж передернуло от отвращения. Франческа определенно была права, с этим ничтожеством только так и нужно. Крикнул брауни, велел убрать бардак и греть воду для ванной. Времена, когда я мог вскипятить ее щелчком пальцев, прошли, но это не повод теперь не мыться.
Порезался раз пять, прежде чем удалось завершить бритье. Но я сделал это. И сделал сам.
Через несколько часов я спустился в гостиную в чистой одежде, с аккуратно остриженными ногтями, распространяя запах мыла и парфюма. Франческа стояла у камина и посматривала на меня с опаской, словно не знала чего ожидать.
— Спасибо.
— Не за что. С возвращением, Элвин.
Больше она не сказала ни слова о моей позорной слабости, и я был благодарен ей за это.
Благодарен и должен. Я был должен ей слишком много…
— Лучше сядь. Надо поговорить.
— Ты меня пугаешь, — несмотря на легкомысленный тон в ее глазах мелькнула тревога. — Что-то случилось?
— Угу. Я созрел до одного из этих отвратительных «серьезных разговоров». Ловите момент, сеньорита.
Шутка получилась натужной, Франческа даже не улыбнулась. Опустилась в кресло, не отводя от меня встревоженного взгляда. Я сел рядом и попробовал собраться с мыслями, а они, как назло, все куда-то разбежались.
Проклятье, как же нелегко было произнести эти слова!
— Прости меня.
— За что?
— За все.
Перечислять мои ошибки было бессмысленно, мы оба и так слишком хорошо их помнили.
— Я… мне жаль. Мог бы сказать, что никогда не имел злых намерений, но…
— «Намерения не имеют значения», — с грустной улыбкой процитировала она параграф закона.
Я кивнул. Кому и знать, как не ей.
— Не хочу, чтобы это звучало, как попытка откупиться, просто знай, что я считаю себя твоим должником… ты вправе потребовать любую услугу.
У зарока был горький привкус бессилия. Теперь я мог так мало, что обещание, должно быть, прозвучало, как издевательство.
Я хотел, мучительно хотел сказать ей что-то важное. Как люблю ее. Как счастлив был с ней рядом в ту короткую, пролетевшую в одно мгновение, зиму, и как тошно мне чувствовать себя мерзавцем, сломавшим ей жизнь…
— Послушай… а, проклятье! Никогда не умел просить прощения. Я — сволочь, знаю. И поступил с тобой подло. Если ты не захочешь меня видеть, я пойму…
Это прозвучало… беспомощно. Я не Джанис, и ни гриска не умею говорить правильных проникновенных слов.
Франческа покачала головой, попыталась что-то сказать, но я продолжил:
— Прошлого не исправить. Но в моих силах сделать хотя бы то, что я должен был сделать давным-давно.
И, выдохнув сквозь зубы, начал зачитывать клятву, отрекаясь от всех прав на женщину рядом. Чем дальше, тем тяжелее давались слова. Каждое было, как неподъемный камень.
Да, мне будет тяжело без Франчески, но я справлюсь. Встать, получив от жизни по морде, всегда непросто, чем не цель на ближайшие годы?
Я знал: сеньорита милосердна и любит жалеть убогих. Сейчас можно было бы надавить на эту жалость, упросить Франческу остаться, достигнув подлого компромисса со своей совестью и чувством справедливости. Но поступив подобным образом, я бы никогда не смог снова уважать себя.
Есть ли что-то унизительнее осознания, что женщина, которую ты любишь, находится рядом из жалости?
Ладонь опустилась на мои губы.
— Подожди! Зачем это?
Я втянул еле уловимый аромат жасмина и меда от ее запястья, слегка коснулся губами пальцев, потом отвел руку в сторону.
— И как я, по-твоему, должен отвечать, когда мне заткнули рот?
— Зачем? — повторила она. В серых глазах светилась неподдельная тревога.
— Ты ведь уже догадалась. Собираюсь снять ошейник.
— Ах так! — она вскочила, на секунду так живо напомнив ту самую, прежнюю, яростную Франческу. — Он собирается снять! Как это в твоем духе! Снова решить все в одиночку и поставить меня перед фактом.
Я моргал, огорошенный этой вспышкой.
— Я думал: ты хочешь свободы.
Наверное, со стороны мы выглядели забавно. Она наступала, нависала надо мной, возмущенно сверкая глазами. Это было не столько страшно, сколько очаровательно. Гнев необычайно красил сеньориту.
Близко. Так близко она не подходила ко мне целую вечность.
Я заглянул в сердитые серые глаза, снова вдохнул запах жасмина. Мучительно захотелось провести ладонью по ее щеке, вынуть шпильки — почему она все время крутит эту вдовьи пучки? Распустить волосы, зарыться в них лицом. Снова, как тогда, жизнь назад, когда я еще не успел все испортить, целовать сладкие губы и чувствовать, как она отвечает мне…
От близости Франчески и неотвратимости прощания в груди что-то мучительно заныло.
— «Он думал». Тебе никогда не приходило в голову, что можно просто спросить, чего я хочу?
Понятия не имею, зачем ей сдался этот странный ритуал, но когда женщине попадает шлея под хвост, спорить с ней — последнее дело.
— Ты хочешь, чтобы я снял ошейник?
— Нет! — выпалила она, с видом одновременно злорадным и негодующим. Вот не знаю, как у нее получилось уместить две такие сложные эмоции в одном коротком «нет».
Я мысленно обругал себя слепым идиотом. Как можно было упустить очевидное?
Что же, надеюсь, вечная молодость — побочный эффект артефакта, хоть отчасти спишет мой долг сеньорите.
— Понимаю. Я дам зарок никогда не пользоваться его силой. И помогу тебе вернуться в человеческий мир. Деньги — не проблема…
— Кто тебе сказал, что я хочу возвращаться?
Где-то в душе, трепыхнулась отчаянная надежда, но я, стиснув зубы, придушил ее.
К Черной! Если я — калека, это не значит, что я позволю себя жалеть. Пусть сеньорита ищет другой объект для благодеяний!
Только мысль, что сегодня, сейчас она уйдет, и мы вряд ли увидемся снова, удержала от издевки.
Я не хотел, чтобы мы так расстались, и я был ей должен. Поэтому, проглотив вертевшееся на языке оскорбление, спросил:
— Почему?! Разве не это было твоей самой большой мечтой все эти годы?
Она как-то разом перестала сердиться. Даже отступила на полшага.
— Раньше — да… давно, — донесся до меня ее голос. Теперь в нем не было гнева, только задумчивость. — Может, я все еще выгляжу на шестнадцать, но мне двадцать шесть, Элвин. Я повзрослела. Ты когда-то сказал, что я завидую твоей свободе. Я тогда возмутилась, а ты был прав. Я всегда хотела решать сама. И всегда казалось, что кто-то давит. Отец. Окружение. Потом — ты. И только когда ты уехал, и казалось, что навсегда, я поняла, что свобода не извне. Она — внутри. Ее никто не может забрать. И подарить тоже. Ошейник не помешал мне добиться всего, чего я хотела. И все, что важно для меня, находится на Изнанке…
