Современная литературная сказка отличается и от того, и от другого. Писатель и его аудитория играют в сложную игру. С одной стороны, если сказка не предназначена для детей, то все понимают: чудеса, происходящие по ходу сюжета, есть авторский вымысел. С другой стороны, сказка теряет смысл, если читатель парадоксальным образом не поверит, что они, чудеса эти, могут случиться на самом деле. Более того, если не считать сказки с явно выраженным христианским элементом, аудитория сказочного произведения не знает, какой у них источник, но, несмотря на это, верит в их истинность. При этом антураж и персонажи могут быть реалистичными на все сто процентов. В сказке ценится «все настоящее», т. е. полный аутентизм обстановки, действий, боли, счастья, крови, страсти, смерти. Хитро устроенный механизм сказочной веры требует максимального правдоподобия — на порядок больше, чем в традиционной фэнтези.
Однако сказка не строит «вторичного» фэнтезийного мира. Она не объясняет реальности, в которой разворачивается сюжет. Она существует сама по себе. Вне какой-либо космогонии.
Можно сравнить все это с концертом в Доме культуры. Сначала публике показывают документальный фильм о вещах величественных и пугающих, но прочно связанных с настоящей жизнью. Это мистика. Затем труппа местной самодеятельности разыгрывает пьеску. Приятная выдумка, все рукоплещут. Это фэнтези. А потом выходит поэт и самозабвенно читает стихи о прекрасной любви, какая в нашем мире невозможна. Но пока он читает, все верят — она все-таки возможна… хотя бы иногда. Это сказка.
Есть и другое отличие, никак не связанное с художественными особенностями текста. У фэнтези, мистики и литсказки — разное происхождение. Бывает так, что детишки, схожие чертами лица, одинаковые по росту, весу и цвету волос, появились от разных родителей. Или, во всяком случае, не все родители были у них общими.
Фэнтези получила бурное развитие в постсоветской России 90-х годов — после перевода огромной массы англоязычных фэнтезийных романов. До того у нас была лишь тоненькая струйка «предфэнтези» (Ларионова, Козинец, Богат и т. п.). И нечто похожее на сказку получалось только у Людмилы Козинец. Например, ее знаменитый «Летучий голландец»… Эта традиция казалась оборванной.
Литературная мистика имеет в нашей стране глубокие корни, уходящие в дореволюционную эпоху, однако на протяжении всего советского времени она пребывала в загоне. А после распада СССР начала восстанавливаться весьма поздно. Фактически, о возрождении литмистики (сакральной фантастики) можно говорить лишь с конца 90-х годов или, может быть, с начала «нулевых».
Как фэнтезийные, так и мистические тексты, за редким исключением, оказались принадлежностью массовой литературы. Это очень важно.
У литсказки история другая. Ее судьба прочно связана с литературой «основного потока», во всяком случае в советское время. Кто отделит от мейнстрима столь известную вещь, как «Три толстяка» Юрия Олеши? Или, скажем, «Город мастеров» Тамары Габбе? Или знаменитые сказки Евгения Шварца — «Обыкновенное чудо», «Дракон»?
Отечественная фэнтези 90-х годов с ее смесью простоватого правдоискательства и драчливости с первой же страницы резко отличается от мастеровитой литсказки Страны Советов — по стилю, по способу разворачивать сюжет, по идейному наполнению. Последняя источает лоск социального всезнания, порой весьма навязчивый и всегда бесконечно далекий от духа фэнтези… А романтический консерватизм юной русской мистики, добавленный, как могучая специя, в варево боевика/хоррора, и вовсе представляет собой нечто противоположное и революционному пафосу, и лукавому «инакомыслию» советской литсказки. Наша мистика выходила на позиции под знаменем с надписями «Спасти дракона!» и «Смерть мастерам!» — для тех, кто понимал смысл этой борьбы.
Несовместимые сущности!
Лишь одна фигура оказалась пограничной, зато и самая крупная — Александр Грин. Мистик, сказочник, романтик, обитатель периферийной области в мейнстриме. Язык не повернется назвать его фантастом, тут более подошло бы несуществующее слово «полуфантаст». Но ведь и не мейнстримовец в полной мере. Никому не свой в полной мере, никому не чужой в полной мере…
Современная литсказка, быстро растущая в фантастике, тяготеет не к Шварцу и подавно не к Лавкрафту, а к городской романтике, т. е. маршруту Грина-Козинец. И вот уже на конвенте «Созвездие Аю-Даг» дают премию имени Александра Грина за романтическую фантастику и вторую, имени Людмилы Козинец, — за романтические произведения, где нарисован яркий образ Крыма. Поскольку литература подобного рода на протяжении почти века пребывала на русской почве в крайней скудости, фундамент у нынешней литсказки довольно зыбкий. Фактически она растет сама из себя.
При всем том граница между сказкой и фэнтези, сказкой и литературной мистикой очень условна. И даже матерые литературоведы порой спорят, куда отнести тот или иной текст. Толкина, например, иногда зачисляют в сказочники, а тексты его даже
в энциклопедических статьях объявляются авторской сказкой.
Наверное, сказка — как любовь. Чувствуешь безошибочно, а самую суть объяснить не можешь. Настоящую сказку от всех прочих текстов отличает какая-то невесомая субстанция «сказочности». Автор этих строк пытался ее определить… но готов смириться, если кто-нибудь предложит более здравую дефиницию. Надо полагать, когда сказка в фантастике примет более солидный масштаб, границы между нею и соседями по Ф-континенту обозначатся сами собой и гораздо резче.
Сказке отдали дань как мэтры, так и фантасты не столь именитые.
Так, у Далии Трускиновской на страницах «Если» еще в 2000 году появился рассказ «Сумочный». Из него впоследствии вырос цикл произведений о домовых, восемь из которых оказались под одной обложкой в сборнике «Мы, домовые» (2009). Это именно сказки, опубликованные в уже упоминавшейся серии «Сирин». Притом сказки городские — малый народец действует в них, главным образом, на территории большого города, занимая под жилье труднодоступные уголки квартир.
Домовые попадаются и на страницах повестей, входящих в «Баклужинский цикл» Евгения Лукина. И цикл этот также гораздо более напоминает городскую сказку, нежели фэнтези. Безоговорочно назвать его коллекцией сказок мешает прежде всего то, что в его основе — устойчивый вторичный мир: оволшебненная постсоветская провинция.
Поклонники Елены Хаецкой добрым словом поминают сказку «Анахрон» (2000), написанную в соавторстве с Виктором Беньковским. Прекрасная дева-варварка из первого тысячелетия нашей эры переносится в современный Питер. Ей дает приют мелкий коммерсант Сигизмунд Морж. В жилой кубатуре современного мегаполиса разыгрывается чудесная история о том, как несбыточная мечта обращается в любовь двух людей, принадлежащих разным мирам. Поддавшись условностям, продиктованным игрой на поле фантастики, авторы промычали нечто малочленораздельное об экспериментах, творившихся при Сталине: нечто из времен старика Виссарионыча вмешалось в жизнь настоящего, сначала доставив сюда красу-девицу, а потом отправив ее на историческую родину — в буквальном смысле. Но… все науч. — тех. оговорки призваны смикшировать «неформатность» текста. Это ведь никакая не НФ, а просто сказка о любви, дарованной чудом.
