— И чудилось мне, будто это я сам там по трубам бегаю и голубые бриллианты хватаю. То бишь не Проглот, а я там, внутри. Раньше-то я думал — он их ест, заглатывает так быстро, что не углядеть. А потом дошло — тут другое! Другое! И чем дальше, тем лучше мне там было, — говорил домовой. — Здесь-то что хорошего? Пыль протрешь, хозяйские носки из углов добудешь да в ванную сволокешь. А там — бриллианты! Их считаешь! Понимаете? Считаешь! И от того воспаряешь! То сто сорок наберешь, пока Пасть не догонит, то все полтораста. Но это еще не восторг. Однажды двести три штуки собрал! Вот где был восторг! Рад был, будто, будто… ну, не знаю, с чем сравнить… Победа была, братцы! Подлинная победа!
— Над кем? — спросил Трифон Орентьевич.
— Над собой! Коли я в прошлый раз собрал только сто сорок два, а сейчас — двести три! — прямо взвизгнул Евсей Карпович.
Нечисть, слушая его речи, съежилась, несколько раз пыталась сбежать, но ее держали крепко.
— То бишь вот он — Проглот, и ты вообразил себя Проглотом? — уточнил Трифон Орентьевич. — Хозяин — за порог, а ты, Евсей Карпович, — по бриллианты? И в Проглотовом виде победы одерживал?
— Тебе не понять.
Матрёна Даниловна засопела, хотела вступиться за распутывавшего клубочек Трифона Орентьевича, но воздержалась.
— Значит, ты как-то там, внутри, с ним соединился… — предположил тот. — А у него свое соображение было?
— Не знаю, — честно признался Евсей Карпович. — Наверное, было простенькое — как у Пасти. Вон она бегает, а мысль у нее одна — сожрать. Брюха даже нет, а все равно жрет. И ради того на хитрости пускается.
— И что — больно, когда жрет?
— Нет, — подумав, сказал Евсей Карпович. — Вдруг все пропадает, летишь, летишь — и вылетаешь. Вот сюда.
— А он? — Трифон Орентьевич показал на нечисть по имени Проглот.
Евсей Карпович тяжко и мрачно задумался.
— Он там, без тебя, живой? — домогался Трифон Орентьевич.
— Не ведаю…
— Как же ты его оживил-то до такой степени, что он к тебе присосался?
— Всего себя в дурость вкладывал, — встряла Матрёна Даниловна. — Весь свой ум, все свои страсти! Вот и оживил. А этот, оживши, своего-то ума не имел, только Евсея. Вот и вздумал, будто он домовой дедушка!
— Похоже, так и было, — согласился Трифон Орентьевич. — А поскольку он привык, что Евсей Карпович собой его питает, то и решил, будто так и надо. И способ изобрел.
— Он тебя, старого дурака, своим холодильником считал! — Матрёна Даниловна никак не могла угомониться. — Все! Кончилось безобразие! Помогите мне, молодцы, донести его до моего жилья! Всем домом выхаживать будем!
— Как не помочь, — сказал Трифон Орентьевич. — А что с Проглотом?
И тут же понял, что спрашивать незачем. В головы домовым, всем сразу, пришла одна мысль: лишенная кормушки нечисть помается и помрет. Нужно было только уйти из Денискиной квартиры с Евсеем Карповичем. Но перед этим как-то обрубить струнки.
А нечисть имела совсем печальный вид. Ведь если Евсей Карпович с ней умом поделился, так она прекрасно понимала, что вокруг творится…
— Ну-ка, Проглот, отцепляйся от нашего домового дедушки, — приказал Акимка.
— Простите меня, — сказал Проглот. — Я думал, он совсем бессмысленный…
— Слышал? — спросила приятеля Матрёна Даниловна. — Это ты — бессмысленный!
— Простите, — повторил Проглот. — Это я виноват… а Колыбашку-то за что?.
— Кого? — удивился Трифон Орентьевич. — Евсей Карпович, ты еще одну нечисть сотворил, что ли?
Домовой помотал кудлатой головой.
— Не я. Оно само…
— И где ж оно?
— Да вот же! — воскликнула Малаша.
Все уставились туда, где она разглядела Колыбашку. И точно — только на первый взгляд туманная нечисть была одним созданием. Если очень хорошо приглядеться, то можно было увидеть фигурку вроде человеческой, а у нее в ногах клубилось нечто — прижималось к ней как к своей единственной защите. Струнки, за которые Якушка с Акимкой удерживали Проглота, этого существа не касались вовсе.
— Что это? — спросила Матрёна Даниловна. — Живность? Или детеныш? А ну, отвечай!
— Не знаю, — сказал Проглот.
— А откуда взялось?
— Само завелось…
— С чего это завелось? Как плесень от сырости? — Матрёна Даниловна опять стала закипать.
— Да вот как-то… сколько ж можно бриллианты собирать?. — ответил Проглот. — Сидишь там, сидишь один… ну и завелось…
Первой сообразила, в чем дело, Матрёна Даниловна.
Евсей Карпович никогда не был женат, детишек не наплодил, похвалялся одиночеством. Однако его независимость оказалась сомнительной, и Проглот, которого домовой снабдил своим разумом, выдал Евсея Карповича с головой.
— Допрыгался, — сказала Матрёна Даниловна. — Как же быть-то? Это ж… это ж все равно что детеныш…
— Оставлять нельзя, — возразил Трифон Орентьевич. — Оставишь — они опять к Евсею Карповичу присосутся. Другого-то корма у них нет. Уходим, уходим! Аким Варлаамович, Яков Поликарпович, держите его!
— Трифон Орентьевич! Да как же нам на это глядеть?! — завопил Якушка. — Это ж все равно что Евсей Карпович помирает! Разум-то у них одинаков! Да он ведь, Проглот, и сам себя Евсеем Карповичем считает!
— Да и струнки эти перерезать нечем! — добавил Акимка. — Ну, влипли мы…
* * *
Трифон Орентьевич недаром считался среди домовых самым грамотным. Он такие книжки читал, каких во всем Интернете днем с огнем не сыщешь. И знал вещи, совершенно в жизни домового не нужные: про таблицу Менделеева знал, и как площадь треугольника определять, и даже как сочинять совершенно бесполезные для домовых стихи.
Но ни в одной книжке не было такого, чтобы губить двойника.
Он молча смотрел на Евсея Карповича, на тонкие струнки, на Акимку с Якушкой, удерживавших Проглота с его Колыбашкой.
— Евсей Карпович, — сказал он наконец. — Ты бед наделал, ты и решай. Сдается мне, что ты один и можешь от струнок избавиться. Мы дергали — толку мало. А ты наберись мужества…
— Не могу, — хмуро отвечал домовой.
— Так всего ж высосут!
— Это он опять хочет камушки свои собирать! — догадалась Матрёна Даниловна. — А не позволю! Пропадай моя головушка — буду тут с ним сидеть денно и нощно! Не дам его погубить! Пусть мои косточки хоть весь город перемывает! Коли он такая размазня безвольная!.
— Сам справлюсь! — рявкнул Евсей Карпович. Ему, домовому гордому, представилось, как все общество бегает смотреть на него, сидящего перед выключенным ноутбуком, и охраняющую его Матрёну Даниловну. Верно додумалась домовиха ударить по его домовому достоинству!
