не носила, и беру себя в руки.
Ей следовало бы наорать на меня. Стоило бы разозлиться. Я оставила ее одну планировать похороны, вместо того чтобы быть сильной и ради нее тоже. Нужно было оставаться сильной ради них всех, а не только ради папы. Это означало принять их боль и разделить с ними мою.
– Почему ты мне не сказала?
– О чем? – наконец смотрю я на сестру.
– Папа рассказал мне всю эту историю с охотой на вампиров. По-моему, он подумал, что ты по привычке так шутишь, но я-то тебя знаю. И знаю, как яростно ты веришь в сверхъестественное. Я помню охоту за этими чертовыми ведьмиными кругами и всем остальным, о чем ты читала.
Я смотрю в ее влажные глаза, тускло-красные, как у человека, который забыл, каково это – не плакать.
Это возвращает чувство вины. Мне следовало бы дать сестре шанс. Вина клокочет у меня в горле, и на секунду становится страшно, что она уничтожит меня на месте, и я не успею даже увидеть папу, но затем Джессика сжимает мою руку, и прикосновение ее пальцев отгоняет это чувство вины.
Джессика дает мне свою силу, хотя я думала, что именно она нуждается в моей.
– Я бы помогла тебе, – говорит сестра.
Не знаю, что именно она имеет в виду: что поехала бы со мной или попыталась бы помочь образумиться, но этого достаточно.
Как хорошо, что Джессика все еще сжимает мою руку, когда я вспоминаю, какой сегодня день.
– Сегодня у папы день рождения. Я… – задыхаюсь от эмоций. Мне нужно обзвонить всех и отменить вечеринку, и каждый звонок превратится в череду мучительных вопросов: «Как дела у папы?», «Почему ты вообще планировала вечеринку?», «Где ты была?».
Джессика качает головой.
– Тетя Бекки проболталась несколько дней назад. Я уже все отменила.
На меня обрушивается облегчение. Но рука сестры, которая держит меня за руку, не позволяет упасть.
Могу заверить, что это нормально – иметь надежду… потому что иногда только она и заставляет меня двигаться дальше.
Дневники вампира
Пружины кровати скрипят, я вскакиваю и сажусь ровно.
Теперь большую часть времени я провожу в папиной комнате, положив голову на краешек его больничной койки, чтобы знать, если он пошевелится.
Папа тихо стонет, и я тянусь к прикроватному столику за жидким морфином. Папа уже не приходит в сознание полностью. Теперь мы даем ему столько морфина, что он вообще не просыпается. Это цена за то, чтобы избавить его от боли. Цена, которую, по общему мнению, нам следует заплатить.
Я не смогу попрощаться с папой по-настоящему, смогу проститься только с его телом.
Это будет моя цена за попытку спасти его, и независимо от того, смогу я жить с этим или нет, мне придется ее заплатить.
Папа снова стонет.
– Ладно, папочка. – Иногда я называю его папочкой, как в детстве. Я надеюсь, что он слышит и это навевает ему прекрасные воспоминания. – Сейчас я дам тебе еще немного лекарства.
– Нет, – стонет он, и я замираю. Его глаза открываются и снова закрываются.
– Еще немного, папочка, – выдыхаю я.
– Нет, нет, нет! – эти слова сливаются в один сплошной стон, так что я не могу определить, где заканчивается одно слово и начинается другое.
Сотрясаясь всем телом, я возвращаю лекарство обратно на столик. Хватаю папу за руку, и он сжимает ее. Мы сидим так, и папа стонет, спит, ждет, пока действие морфина еще немного ослабнет.
Час спустя мама заглядывает в комнату и слышит папины стоны. Она врывается внутрь.
– Ты не дала ему морфин?! – Ее голос звучит резко, почти панически.
– Он сказал «нет». Я слышала.
Мама тянется к бутылке.
– Я не хочу его.
При звуке папиного голоса мамино лицо сморщивается, пальцы, сжимающие бутылку, белеют.
Папа отпускает мою руку, тянется к руке мамы и сжимает, и я впервые в жизни вижу, как мамино лицо настолько смягчается.
– Дай нам минутку, Анна, – просит папа, мама наклоняется и целует его серые пальцы, а затем выходит из комнаты. Мимоходом она касается моего плеча, и сначала мне кажется, это безмолвный упрек, но в ее жесте чувствуется и что-то еще – попытка передать мне силу.
Будь сильной, говорит этот жест.
Я сильная. Но я стала сильнее в ином смысле, чем была перед поездкой.
Я снова беру папу за руку.
– Малышка… – говорит он. Глаза затуманены болью, но папа встречается со мной взглядом.
– Я рядом, папа.
– Знаю. Ты была рядом все это время.
– Нет, не была. Прости, что оставила тебя, папочка. Мне не следовало уезжать. – Я на секунду опускаю голову к кровати и незаметно вытираю слезы этим старым одеялом, прежде чем снова сесть прямо. Трудно не возвращаться к старым привычкам. Трудно позволить папе увидеть меня и все мои эмоции.
– Дорогая, я рад, что ты туда поехала.
– Это была ошибка. Мне нужно было остаться здесь, с тобой. Мы могли бы посмотреть еще больше фильмов вместе. – Мой голос дрожит на слове «фильмы», и мне приходится сделать прерывистый вдох.
– Ты воплотила наши фильмы в жизнь. Это вдохновляло меня думать о тебе там. – Он пытается улыбнуться. – Ты нашла вампира?
Я колеблюсь. Не хочу рассказывать о Картере, не хочу, чтобы папа чувствовал себя виноватым за то, что я чуть не умерла ради него, но и не хочу лгать ему напоследок.
– Да. – Я стараюсь не съеживаться, когда отвечаю.
Папа не замечает подвоха, но его глаза вспыхивают и горят ярче.
– И какой он был?
– Грустный, – отвечаю я, потому что вообще не думаю о Картере. Я думаю о Николасе и о том, как мы бессознательно держались друг за друга в нашем маленьком море общего горя. – Ему было грустно, – повторяю я, – и одиноко.
– Значит, ты все еще человек?
– Ага, – пожимаю плечами. Трудно сказать, поверил ли папа в то, что я действительно встретила вампира, но ему это и не нужно. – Из этого ничего не вышло.
– Ну и ладно, – говорит папа. – Хотя из нас получилась бы довольно крутая вампирская команда отца и дочери.
Я одариваю его широкой улыбкой, такой искренней, что она разрывает меня надвое.
– Я уже подобрала подходящие кожаные наряды.
А потом я смеюсь, по-настоящему смеюсь, как раньше, и при этом по лицу текут слезы.
Папа хихикает, и в этом звуке слышится хрип смерти, но я продолжаю улыбаться, и он – тоже. Он поднимает дрожащую руку и смахивает слезу с моей щеки.
– Моя
