Аскенез задумался.
— Значит, эта старая… — он неразборчиво пробурчал какое-то слово, — осмелилась строить козни у меня за спиной? И притом в отношении вопросов, которые касаются только меня? Обычных преступников преследуют по моему распоряжению. Трибунал обязан полностью мне повиноваться!
— Вот видишь! — торжествующе сказала она. — Хочешь увидеть ее лицо, когда будут вешать этого старика? Или лучше пусть она его освободит, а ты пожалуешься в Кирлан и ее скомпрометируешь? У тебя есть свидетель, так что достаточно немного покопаться, и можно доказать, что процесс велся недобросовестно, — напомнила она, так как Аскенез готов был запутаться в подобной интриге; он умел лишь соблазнять женщин.
— Я подумаю и решу.
— Да, муж мой. А я попрошу себе какое-нибудь новое задание, раз и теперь я сумела добросовестно исполнить твой приказ. Ты же не позволишь мне скучать? Мне нравится тебя поддерживать, мне это нужно, ибо только тогда я чувствую себя важной и полезной.
У нее имелось несколько новых идей, и теперь она хотела их услышать из уст Аскенеза.
Утром никогда никого не удавалось толком добудиться — служанки засыпали на ходу, Ленея являлась с такой физиономией, словно хотела сказать: «Ну вот, опять…» Наместнице единственный раз в жизни хотелось, чтобы было именно так, чтобы все спали, чтобы никто ни с чем не приходил… Но, естественно, в этот день во всем доме устроили подъем ни свет ни заря. А может, вообще никто не ложился? Наверняка этой ночью не спала Ленея. Рыжеволосая Жемчужина валялась на нерасстеленной постели своей госпожи, лениво читая свиток с какой-то армектанской сагой; лениво — потому, что наверняка уже ее знала (Арме ни разу не случалось разговаривать с Ленеей о творении, название которого было бы той незнакомо), так что она скорее вспоминала содержание, чем, затаив дыхание, следила за ходом описываемых событий.
Арма набросилась на свою Жемчужину (на что это похоже, чтобы невольница валялась на постели своей госпожи?) и долго на нее кричала, да так, что в комнату начала заглядывать перепуганная прислуга. Наместница прогнала челядь на все четыре стороны, потом вдруг расплакалась и начала извиняться перед Ленеей, которая единственная обо всем знала. Вся ее жизнь рассыпалась в прах. Унизительная встреча на крутой лестнице, глупое волнение при виде янтарной безделушки, прядка волос на лбу Аскенеза, упоительное возбуждение, когда она с бьющимся сердцем выбиралась — счастливая… — из спальни любовника, чтобы тут же ощутить горечь, бессилие, страх и гнев… Все эти впечатления, все чувства, столь свежие, неокрепшие, в одно мгновение переполнили душу бедной обманутой женщины и вырвались наружу, потонув в потоках слез. Арма никогда еще так не горевала со времен детства.
— Это невозможно… — рыдала она, положив голову на плечо молча стоящей Жемчужины. — Не верю… не могу поверить… Как можно… с кем-то… так поступить?
Лишь бы только не было хуже… Ленея думала о своем, но ничего не говорила, мягко гладя прекрасные волосы своей госпожи и подруги, которая все еще давилась слезами.
— Я за всю жизнь… никогда никого… понимаешь? Никто меня никогда не хотел… навсегда. Я глупая, знаю… Но я не умею, Ленея. Я совсем ничего не знаю о них… о мужчинах, любви… Я этого не понимаю. Я не знаю, как нужно любить, чтобы кто-то это заметил и… и захотел. Чтобы ответил взаимностью. А может, его обманули? Дали какие-то… ложные поводы? — спрашивала она, размазывая слезы по щекам. — Он не мог со мной так поступить… я его знаю! Я поверила… А он там теперь один, совсем один… Ему не защититься! Я бросила его и сбежала.
Ленея все молчала, ибо что она могла сказать стареющей четырнадцатилетней девочке, столь страстно любившей человека, с которым познакомилась месяц назад? Арма была права — она ничего не знала о мужчинах, а если даже и знала, то не понимала их. В горах и даже в Громбе, у нее были только друзья, иногда любовники. Какие любовники? Обманутые, преданные, которым она позволяла себя соблазнить лишь затем, чтобы Басергор-Кобаль мог узнать, что происходит в гарнизоне Громбелардского легиона, во дворце представителя… Потом она их бросала. Ну так что, Арма, каково, когда тебя саму предают? Использует тот, кому ты поверила?
Наместница отошла от Жемчужины и принялась ходить по спальне взад и вперед. У нее покраснели нос и глаза, но она больше не плакала.
— Все равно почему… Он не виноват, я не верю, или, может быть, ему пришлось… — бессвязно говорила она. — Я уже ничего не знаю. Но та вредная сорока, уж она мне теперь устроит! Я знала, что им кто-то управляет, он вовсе не такой плохой… — она снова защищала остатки своих иллюзий. — Но она? Не знаю, как она это делает. Он ее ненавидит, по-настоящему ненавидит, он мне говорил и не лгал, я знаю! Одно это… одно это я знаю наверняка. Он не умеет лгать, он такой неловкий, такой… такой беспомощный. Что у нее есть? Отвратительная худая шлюха, ты ее видела? Похожа на клячу. Что у нее есть? Какая-то власть над ним, она наверняка знает что-то такое, что обеспечивает ей власть над мужем, она мучает его, использует…
Она все ходила и ходила. Но слез было все меньше, слова обретали значение и свой истинный смысл. Постепенно иссякали силы для обороны утраченных позиций. Арма отчаянно терзала свою изболевшуюся душу, ибо ей не хватало смелости и сил признаться перед собой в безграничной глупости. Сперва — не хватало. Но в глубине своей несчастной души она была не только влюбленной женщиной, но и просто опытным и умным человеком. Злые чары рассеялись, и ничто уже не могло их вернуть. Прекрасный песочный замок, подмытый волной, превратился в бесформенную коричневую пирамиду, в которой не желала поселиться красота. Она уплыла вместе с волной, и не осталось ничего, кроме песка. Арма питала иллюзии до последней возможности. Но теперь — уже нет. В конце концов, если даже Аскенез находился во власти жены, если он предал под принуждением, то чего стоили его чувства, будь они даже настоящими? Но были ли? Разве любящий человек выберется тайком ночью, чтобы открыть дверь у подножия лестницы и впустить врага, который может унизить… уничтожить любимую? Принуждение? Какое принуждение? Или кто-то угрожал лишить его жизни? Впрочем, в глазах Армы даже подобная угроза не служила оправданием. Нарастали печаль и горечь, исчезала наивная вера в то, что виной всему не подлость любимого, а только отвратительная чужая интрига, затеянная кем-то третьим.
— Все равно, — снова сказала она, беспомощно качая головой и тяжело садясь на постель; голос ее почти охрип, поскольку она все говорила и говорила, без перерыва. — Ну, Ленея, готовься. Не знаю, куда мы поедем, но здесь… Можно начинать собирать вещи.
