— Как бы то ни было, — настойчиво повторил я, нарушив тяжелую, давящую, повисшую между нами тишину. — Известите других. Лазурную Гавань, Холмы, Вольные Степи… Вместе вы найдете сказителя.
Она только покачала головой.
— Не найдем, Мио. Не стоит обманываться.
— Вы, как всегда, решительны и готовы к действию, — съязвил я, задетый ее последней фразой. О чем тут же пожалел.
Миринэ стремительно обернулась. Волосы взметнулись темно-каштановой волной, растрепав безупречную прическу.
— Осторожнее в словах. Помните, с кем Вы говорите, elli-e taelis.
— Миринэ, — быстро начал я, не давая перебить себя и надеясь, что она выслушает, — вы напрасно опускаете руки. Сейчас нельзя ждать. У нас так мало времени, чтобы успеть, и так мало шансов. Еще не поздно, просто не может быть поздно! Поверь мне.
— Что мне сказать о твоем приходе? — сумрачно взглянув на меня, спросила Миринэ. Холодно, спокойно. Равнодушно. Как с чужим.
Действительно — что? Я не ответил. Не знал, что ответить.
Она медленно, с текучей неспешной грацией, подошла ко мне — и остановилась рядом, смотря ровно перед собой.
— Совет ждет.
— Что сказала Воля? — стараясь говорить ровно, почти безразлично, спросил я.
Спросил — и внутренне сжался, слишком хорошо зная, каким будет ответ.
— Воля, — начала Миринэ, подняв на меня взгляд, тяжелый и тревожный, — не сказала ничего. А ветер пел о приходе сказителя.
Беспощадно правдиво, невозможно жестоко. Ожидаемо — и все равно слишком больно. Я злился на себя за эту слабость, но ничего не мог поделать. Какая-то детская обида каждый раз овладевала мной, когда Она была ко мне безразлична.
Детская обида, детские непрекращающиеся «почему»…
Я молчал, вновь затягивая паузу и убегая от ее долгого взгляда, от самого себя, все не решаясь сказать…
Не решаясь… но почему? Я ведь решился еще раньше; тогда, когда посмел вернуться в Торлисс, нарушив данное когда-то себе слово. Потому что больше жить так, не считая дней, не зная, сколько прошло недель, месяцев и лет, — не мог.
И позже, когда Корин предложил эту глупую авантюру, разве не потому я согласился, что хотел вновь найти свой Путь? Вновь обрести себя?
…И разве сейчас, когда я резко сменил маршрут, не спросив других, не слушая ничего, кроме Ее воли и долга, я уже не принял свою судьбу? Разве я вновь не встал на путь сказителя?
Так отчего сейчас я не могу произнести это вслух? Почему я боюсь признать свой выбор, который уже сделан? Потому что тогда мосты будут сожжены? И бездорожье, луговое разнотравье и перекрестье дорог навсегда исчезнут, слившись в один-единственный путь?
Но разве они не сожжены? И разве не этого я хочу?
И я сказал, отрезая путь назад, обращая его в ничто:
— Скажи, что пришел сказитель.
Миринэ не ответила. Только зашелестели, как волны, бушующие в шторм, складки скользящего по мрамору подола, и дробный перезвон каблуков отмерил каждый ее легкий шаг.
Я шел, чуть приотстав, чтобы не наступить на стелющиеся передо мной пенно-белые и синие с лазурными переливами ткани ее платья. Коридор, невольно ставший местом нашей встречи, заканчивался высокими двустворчатыми дверями. Миринэ толкнула их, совсем легко — и они распахнулись.
…И все утонуло в льющемся из Зала Совета свете.
— Ах, какой дивный вечер, — мурлыкнула Айори, щуря золотые кошачьи глаза. Рыжие, собранные в сложную прическу локоны вспыхивали в лучах закатного солнца, точно пламя. По тяжелым украшениям и капелькам янтаря, медовой росой осевшим на лифе, пробегали искорки в такт ее дыханию и безупречно выверенным движениям. Парча, шелк, кружево — и золото. Золото в тяжелых серьгах, в вышивке, гладью легшей на платье, в пенном кружеве рукавов и подола… Ослепительная, невозможно-прекрасная, леди-правительница была словно соткана из света этого дня. Золото и янтарь — вот ее облик на сегодняшнем бале.
— Не правда ли, дорогая?
Иришь отвернулась от вычурно отделанного окна. Она любила вечера, приходящие на улицы Арьеннеса, утопающие в сонной дреме роз и азалий, с первыми закатными лучами. Любила так же сильно, как и сам Арьеннес — зыбкий и призрачный, точно сотканный из звонких лучей зари. В нем не было отточенной веками стройности и легкости Эпохи Расцвета. Напротив: робость и неуверенность, с которой пробиваются еще не цветы даже, а тонкие нити травинок; с которой первые лепестки роз раскрываются навстречу солнечному утру, когда миновали уже морозы, и мир обещает только радость и не замутненное ничем счастье.
Но сегодня все было не так. Широкие улицы Арьеннеса, «Первой розы», заполонили кареты — точь-в-точь как та, в которой ехали они. Хрустальная ясность и легкость вечера рассыпалась под гнетом пустой суеты, гомона, поскрипывания колес и лошадиного ржания. Слишком оживленно; слишком много голосов и людей.
Всего — слишком.
Иришь поморщилась. Раздражение, охватившее ее на выезде из любимого, а сейчас почти ненавидимого города, стало пробиваться первыми уколами мигрени.
— Дивный, — согласилась Иришь, ответив матушке одной из самых своих очаровательных улыбок. Спорить с ней было совершенно бесполезно. — Как жаль, что отец и мои милые братья не смогли присоединиться к нам.
— Увы, милая, слишком много хлопот. Одному твоему отцу никак не справиться, — с сожалением проговорила Айори, отворачиваясь к расшторенному окну. С тихим щелчком распахнулся и затрепетал ажурный веер — кружево золотых нитей с капельками янтаря. — Здесь ужасно душно!
«Душно, — мысленно фыркнула Иришь. — Еще бы! Столько гостей!»
Ей, впрочем, душно не было. Теплый воздух последнего дня месяца Поющей воды, прогретый совсем уже весенним солнцем, Иришь нравился, в отличие от вида, открывающегося из окна. Крыши, крыши, только крыши сотен карет и экипажей, лоскутным одеялом устлавшим дорогу к Faerie Nebulis — что может быть скучнее!
Почему-то вдруг вспомнилось, как она впервые въезжала в Арьеннес. Улыбка, уже настоящая, расцвела на ее лице. Ах, как это было давно! В тот раз Иришь упросила отца позволить ей ехать не в душной, ужасно скучной карете, а верхом. И пусть даже в дамском седле и расшитом жемчугом платье она не могла мчаться наравне с братьями, но эту свободу, пьянящую и радостную, так не похожую на обычную придворную скуку, помнила до сих пор. Помнила, потому что еще долго не могла вырваться на волю — да и вырвалась ли сейчас?
Матушка, узнав об этом пустяковом случае, была вне себя. Дочь лорда-правителя въезжает в Арьеннес не в крытой карете, а в седле! Возмутительно! Даже спустя столько лет Иришь помнила каждое произнесенное матерью слово, каждый преисполненный негодования взгляд. И даже спустя столько лет отчаянно хотела не походить на первую леди, а по-детски кривляться и передразнивать ее невыносимо правильный голос.
