— Скорее, в морские просторы, — с легкой улыбкой уточнил Ольгерд. — Лишь парус чуть мелькнул на горизонте. Хотя, если колдун не наврал насчет местных нравов, нам это только на руку.
— Почему? — Понять, как чья-то трусость может принести пользу, Антошка был не в состоянии.
Ольгерд выразительно посмотрел на героя и, задумчиво вертя в руках кость с остатками мяса, пояснил:
— Один деятель любил говорить, что нет человека — нет проблемы. В нашем же случае если нет следов кораблекрушения — то его и не было. Мы мирные путешественники, никаких катастроф не видели, тем более в них не попадали. Высадились на остров, а тут на нас напали злые разбойники. Закона, по которому надо немедленно уничтожать чужестранцев, здесь нет. Тем более чужестранцев знатных, таких, как князь Берендейский. И пусть попробуют доказать, что корабль разбился. Ферлих его давно склеил своими заклинаниями. Ветродуй не пострадал, ищи его теперь по всем морям и океанам.
Подобный поворот менял все дело.
Антошка перегнулся и одобрительно хлопнул поэта по плечу. Джоан одарил его восторженным взглядом. Сковород восхищенно покачал головой:
— Ловко! Ты, часом, законником не работал?
— Нет. Я только устав изучал, да и то в юности, — усмехнулся Ольгерд. — На большее ума не хватило.
В ответ ему раздался веселый продолжительный смех с некоторым намеком на истеричность. Смеялись все: и Антон, много предметов сдававший, но ни один не учивший, и Сковород с Джоаном, до этого момента свято не подозревавшие о существовании какого-то там устава.
Они бы смеялись над любым ответом, от откровенно заумного до вконец идиотского, просто потому, что ощущали потребность смеяться. Смех ведь, говорят, тоже лекарство, и редко кто из больных интересуется составом и принципом действия микстуры. Лишь бы помогла, а о прочем пусть у докторов голова болит. Им за такую боль деньги платят. И государство, и, что гораздо важнее, пациенты.
— Что ж ты раньше молчал? — когда силы смеяться иссякли, спросил Антошка. — Я уже думал, что придется с боем прорываться. Или только сейчас надумал?
— Нет, придумал я это раньше. Едва услышал предложение снова отправляться в море с этим... ветродуем, — второй корень в сложном слове Ольгерд явно собирался, заменить на другой, созвучный, однако в последний момент почему-то передумал.
А зря. Антошка, как истинный герой, подобную замену оценил бы. Да и другие, наверное, тоже. И вообще, становится ли слово приличнее лишь потому, что его никто не произносит? Вопрос философический, требующий неспешной беседы и немалого бочонка вина. Следовательно, в боевом походе неуместный.
Гораздо уместнее прозвучал Антошкин призыв:
— Поехали! До вечера еще далеко!
Почти как у Гагарина, лишь с некоторой поправкой на место и обстоятельства.
Смех, обед и соображения Ольгерда вызвали подъем настроения. Усталость забылась, боль улеглась, и если кто и проявлял недовольство возобновившейся ездой, то это были только кони.
Однако их никто не спрашивал. Погоняли, и все.
— Запевай! — Антошка позабыл, что он богатырь, и воскликнул так, словно был каким-нибудь Чапаевым или Котовским.
Ольгерд воспринял перемену в герое как должное. Или настроение было таким хорошим, что поэт не мог обойтись без песни. В руках появилась гитара, и скоро над дорогой взвился бодрый голос.
За Оградой есть Огранда,
Это чудная страна...
Остальные принялись подпевать. Слов они, правда, не выучили, Сковород вообще слышал эту песню впервые, но старались так, что все окрестные вороны сорвались с мест и хриплым карканьем присоединились к людскому хору.
Пели пернатые не хуже, однако благодаря их старательности Антошка вновь не смог разобрать, ради кого, кроме принцесс, должен воевать герой? Это было не смертельно, но обидно. Рыцарь даже превозмог гордость и, когда песня была спета, спросил:
— Олег, а ради чего надо убивать?
— Что? Ты МЕНЯ спрашиваешь? — Ольгерд не понял вопроса.
— Нет, это я про песню, — и несколько фальшиво пропел:
Больше ты людей убей
Ради славы, ради денег.
И принцесс всех, и...
Антошка умолк, а затем виновато добавил:
— А последнее слово я не разобрал.
Сковород рассмеялся весело и слегка обидно, но Ольгерд лишь чуть улыбнулся, вдруг посмотрел на Джоана и с оттенком внезапной конфузливости пояснил:
— И других женщин. Не одни же принцессы на свете!
Что на свете много других женщин, Антошка был согласен. Но когда он попытался вставить эти два слова в конец куплета, ничего рифмованного не получилось. Повторять же вопрос опять было уже неловко.
Рыцарь подумал, подумал и пошел на нехитрую уловку:
— Спой еще! Очень уж мне твоя песня понравилась!
Не было и не будет на свете автора, который устоял бы перед похвалой. Сам он может относиться к своим творениям по-всякому, может даже втайне стыдиться их, однако остальные обязаны лишь восторгаться. Тот, кто хотя бы укажет на слабые стороны, рискует навсегда оказаться злейшим врагом, и, наоборот, человек хвалящий будет самым лучшим другом. Ольгерд не был исключением. Он изобразил приличествующее случаю легкое смущение, а пальцы уже сами скользнули по струнам, и первый аккорд с воровской бесшабашностью нарушил тишину то ли небольших холмов, то ли скопища здоровенных камней, среди которых проезжал отряд.
Грянул бойкий ритм, и Ольгерд открыл рот, готовясь повторить на «бис» песню.
И тут из-за камней выскочило четверо воинов. Шлемы у всех были кожаными, вместо доспехов были кожаные же рубахи, древки копий поражали кривоватостью, словно на всем острове не нашлось прямого дерева, но все-таки по неуловимой манере держаться, этакой смеси нахальства с трусостью, это были пацаны, а не какие-нибудь там разбойники. В таких вещах Антошка, человек опытный, ошибиться не мог. Копья наклонились, отдавая дань уважения всадникам, и, одновременно, готовясь с изысканной вежливостью пронзить их.
О благословенное Средневековье! Расцвет нравов и золотой век человечества! Пора благородных воителей, щедро льющейся крови и славных поединков не на жизнь, а на смерть из-за любой ерунды! Время, которое будут воспевать в скучные эпохи всеобщего процветания и смягчения нравов. Четверо воинов с копьями и при мечах — это вам не шайка хулиганов из подворотни. Это романтика.
Ольгерд как открыл рот, так и продолжал сидеть. Только рука перестала молотить по струнам. Поэт, что с него возьмешь?
А вот Иванов не растерялся. Он почувствовал себя в родной стихии, горделиво положил руку на рукоять меча и рявкнул:
— Я — князь Берендейский граф де ля Кнут барон фон де Лябр. Кто смеет преграждать мне дорогу?
