Из-за огородов послышался разноголосый женский крик. Ну, ясно, оголодавшие воины разыскали ухоронку, где вздумали прятаться девки. Теперь беда дурёхам, целой ни одна не останется. В этом вопросе Семён и не пытался останавливать своих батыров, понимал, что всё равно не послушают. Взял с боя деревню — хватай в ней всё, что можешь. Это закон всеобщий, вроде как барымта. Русские люди тоже таковы, небось персы в Ряше, Баке и Фарабате долгонько будут вспоминать, как пришлые казаки их гаремы отворяли, жён и дочерей силком портили. А сколько едисанских и раскосых калмыцких девок казаками поругано? Долг, он платежом красен. Вот только почему за чужие долги всегда безвинный расплачивается?
Единственное, что мог сделать Семён, это, сославшись на ясу, запретить трогать малолеток. Чингизов закон тюрки уважают, и не раз случалось, что, запустив жадную лапу за сарафан пойманной девчонке и не нащупав набухших сосков, башкир отпускал перепуганную малявку и принимался искать себе другую жертву. Ну а у тех визгопрях, что в тело вошли, судьба ясна: для того их господь и сотворил — под мужчиной страдать.
Семён спешился у одного из добротных домов, кинул поводья баче Мураду, бывшему при Семёне на посылках.
— Чаю мне… — Семён запнулся на мгновение и добавил: — А на ночь — женщину. Запри Покуда в чулане.
— Якши! — крикнул Мурад, привязал Воронка к верее и умчался. Можно не сомневаться, всё будет исполнено — и зелёный чай вовремя сварен, не по-башкирски, а как Семён кушать привык — чистым отваром, и девушку Мурад у насильников успеет отнять в целости.
Во всех девяти деревнях, что поспела разорить Киргизская конница, Семён отбирал среди полонянок одну, с которой и ночевал. Запирался наедине в светёлке, а дальше уже бывало по-разному. Чаще, если видел, что девушка собирается отбиваться изо всех сил, то и не подходил к ней, лишь ругал, коверкая слова:
— Почему постель не нагрела, дурак? Тебя зачем сюда привели, чтобы я в холоде спал, да?
А пару раз выпадали ночи, о которых потом сладко вспоминалось.
Разорённая деревня постепенно затихала. Утомлённые налётчики устраивались на постой, над крышами появились дымы, словно в осенний мясоед, запахло жареной бараниной; что его жалеть, чужой скот, всё равно домой не отгонишь — далеко.
Ближе к вечеру Семён собрал у себя сотников, устроил совет. Все понимали, что безнаказанно грабить сёла больше не удастся, дерзкие налёты привлекли внимание властей, и хотя главные силы стянуты к Волге, но и сюда тоже белый царь направил войска, и не стрельцов, а два разряда солдат под командованием немецкого полуполковника. Всё это киргизцы вполне знали, а теперь, когда стало известно, что солдаты остановились в селе Юшкове менее чем в двух конных акче отсюда, пришла пора решать, как быть дальше. Проще всего было бы переплыть обратно Каму-реку, а потом нападать в ином месте, где тебя менее всего ждут. Однако все понимали, что солдатский полк — это не стрельцы воеводы Полбединского, они могут и в самую Башкирию прийти, как уже было за три года до этого. Тогда весь улус был разорён, ни одна дорога не избегла жестокой кары. Значит, не забывшие русского нашествия соплеменники выдадут киргизскую дорогу головами.
— Солдат разбить надо, нечего им у нас за спиной делать, — медленно цедя слова сквозь вислые усы, проговорил Габитуляа.
— А потом? — спросил кто-то из сотников.
— Потом дальше пойдём. Юшков сжечь и уходить к Волге в Свияжский уезд и Казань. Там война, там неспокойно. Гонцы с Волги прибегают, рассказывают, что в тех краях кто угодно затеряться может.
— Побьют. Что мы с тремя сотнями?
— Там мы с войсками в битву вступать не станем. Гяуры друг друга режут, на то воля Аллаха, обещавшего, что одни неверные испытают на себе ярость других. Зато наш след там затеряется, никто не сыщет. А как мы под Казанью объявимся, там надо будет урусские сёла громить, тогда войска, какие остались, отсюда за нами потянутся, а потом — белый царь отходчив, не станет мстить. Вернёмся домой, бедных людей в нашем роду теперь нет, хорошо жить станем.
Семён молча кивал, представляя кровавое зарево, встающее над Свиягой. Габитулла верно сказал: уводить надо воинскую силу от родного улуса, и сделать это можно, только показав, что объявился не обычный набеглый отряд, пришедший ради добычи, а разноплеменная ватага, спешащая к большому воровству на Волге. Был бы Семён киргизцем, сам такое предложил бы. Но и без того видно, что сотникам мысль понравилась, а значит, участь Юшкова, а за ним и всего Свияжского уезда решена. Попытаешься остановить своих батыров — только себя сгубишь.
— С этой деревни надо начинать, — проговорил сотник Чолпан.
Семён покачал головой.
— Отсюда выйдем в ночи, тихо, чтобы ни одна собака не тявкнула. Возьмём солдат сонными, а там, если хочешь, отряжай людей обратно в Останино. Только ждать их никто не будет, от Юшкова пойдём налегке, и чтоб до самой Казани тороки у людей были пусты.
Трое сотников молча склонили головы. Правильно сказал ходжа Шамон. На то и газават — сначала святая месть, а потом, если Аллах пожелает, добыча. И главное, если здесь со взятым добром замешкаешься или назад повернёшь, то наведёшь русских солдат на родные юрты.
Хлопнула входная дверь, темнолицый башкир, шатающийся после долгой скачки, объявился в проёме. Увидав Семёна, вестник опустился на четвереньки, коснувшись лицом пола.
— Ходже Шамону от кыргызского курултая почёт и долгие годы жизни!
— Говори, — велел Семён.
Новости, привезённые усталым гонцом, больно ударили Семёна. В самом улусе всё было спокойно, обозы с грабленым дошли исправно, и уже жители других дорог: кайсаки, хунны и меркиты подумывали сесть в седло и, покуда русичи избивают друг друга, урвать себе долю добычи. Но в это время в улусы пришли новости из мятежных русских земель. Бунтовщик Стенька Разин пытался взять какой-то там город, но был побит воинскими людьми князя Барятинского, никак того самого, с которым препирался Семён, уходя с ватагой Василия Уса из родных мест.
Сведельщики говорили разное, одни — что Разин побит ещё осенью, но сумел бежать и лишь ныне пойман, другие, что злосчастная битва состоялась на днях, но все сходились в одном: мятежные казаки кто пострелян в бою, кто схвачен и перевешан на железных крючьях, а сам атаман пленён и отправлен в Москву в железной клетке, в каковой прежде собирались везти из Персии страховидного зверя бабра.
Молча выслушал Семён известие о пленении батьки, бесстрастно кивнул гонцу и отпустил, не наказав и не наградив. А когда гонец отошёл, обвёл взглядом примолкших сотников и спросил:
