Обменяй жизнь и смерть на забвение, но все равно свет и тьма доберутся до твоей плоти, до мозга костей. Придет утро, а с ним — память.
Красная Ведьма спит в своем высоком, как кафедральный неф, покое, между прошлым и будущим. Беглый насильник из ее грезы исчезает в конце темной аллеи, а Время тем временем отмеряет историю вокруг событий. И теперь, во сне, она улыбается, ибо Янус опять поступает серединка на половинку…
Обернувшись назад, к славе, покоится она в его теплом, зеленом взгляде.
Смерть. Жизнь, волшебник и розы
Прислушайся к миру. Зовется он Блис, и услышать его легче легкого; вот его звуки — смех, вздохи, а там кто-то пытается сдержаться и не икать. А вот и клик-клак работающих механизмов — или биение сердца? Тут и звук дыхания толп — или их слов. Шаги, шаги, звук поцелуя, шлепок, крик младенца. Музыка. Музыка, может быть. Стук пишущей машинки, разносящийся в ночи, нежной, как дядя Том, сознание, целующее лишь одну бумагу? Быть может. Теперь забудь слова и звуки и взгляни на этот мир.
Прежде всего — цвета; назови один. Красный? Цвет берегов, между которыми лениво несет свои воды зеленый поток, натыкается на фиолетовые камни. Вдалеке город — желтый, серый, черный. Ну а здесь, по обе стороны от реки, в открытом поле раскинулись павильоны Выбери любой цвет — все они тут под рукой. Более тысячи павильонов, словно воздушные шары, вигвамы, грибы без ножек, сверкают посреди голубого поля, увешанные флажками и вымпелами, полные движущихся цветов, — это людские одежды. Через реку перекинуто три изжелта-белых моста. Река течет к кремовому морю, оно часто волнуется, редко штормит. Из него вверх по реке поднимаются баржи и лодки, суда покрупнее, и причаливают они то тут, то там к берегу. Другие спускаются с неба и садятся где попало на голубую ткань поля. Их пассажиры расхаживают среди павильонов. Они всех рас, всех сортов. Они едят, они болтают. Они издают звуки и носят цвета. Подходит?
Запахи нежной, поросли, ласковые поцелуи ветерка… Когда же бриз приносит эти ароматы к ярмарке, они едва уловимо меняются: к ним примешивается запах опилок, который никак не назовешь неприятным, и запах пота, который не может быть очень уж неприятным, если часть этого пота — твоя. А еще, запах дыма, готовящейся пищи, чистые ароматы спиртного. Обоняй этот мир. Пробуй его, глотай, переваривай. Лопни от него.
«Как человек с альпенштоком, глаз которого прикрывает повязка.
Он прогуливается среди барышников и девах, жирный, как евнух, — но только как. Кожа его странного телесного цвета, а правый глаз — серое, крутящееся колесо. Недельной давности щетина обрамляет лицо, и все цвета сошли с пятнающей голубое поле кляксы его одежды. Ровна его походка. Тверда рука.
Он останавливается купить кружку пива, подходит поближе посмотреть на петушиный бой.
Он ставит монету на меньшего из петухов, и тот разносит противника в пух и прах; выигранным расплачивается он за свое пиво.
Потом разглядывает минуту-другую представление дефлорирующей труппы, пробует образцы рекламируемых наркотиков, отшивает коричневокожего мужчину в белой рубахе, который пытается угадать его вес. Тут из ближайшей палатки появляется коротышка с близко посаженными темными глазами, подходит к нему, тянет за рукав.
— Да?
Мощно рокочет его голос, кажется, что он исходит из самого центра его тела.
— Судя по экипировке, ты, может быть, проповедник?
— Да, так и есть — нетеистического, внеконфессионального толка.
— Отлично. Не хочешь ли подзаработать? Буквально за несколько минут.
— И что же тебе от меня нужно?
— Тут один тип собирается покончить с собой, а потом его похоронят прямо в палатке. Могила выкопана, все билеты проданы. И публика начинает уже волноваться. Исполнитель не хочет выступать без подобающего религиозного аккомпанемента, а наш проповедник в дупель пьян.
— Ясно. Это обойдется вам в десятку.
— Давай за пять.
— Ищи другого.
— Ну ладно, десять! Пошли! Они уже шикают и топают ногами!
Он заходит в палатку, щурится.
— А вот и проповедник! — возвещает зазывала. — Мы готовы приступить. Как тебя звать-то, папаша?
— Бывает, меня зовут Мадрак.
Распорядитель замирает, оборачивается, глядит на него, нервно облизывает губы.
— Я… я не узнал.
— Ладно, проехали.
— Слушаю, сэр. — Посторонись! Дайте пройти! Осади, говорю!
Толпа расступается. В палатку набилось человек триста. Наверху сверкают огни, ярко освещая огороженный канатами круг голой земли с выкопанной в ней могилой. Насекомые кружатся среди висящей в лучах света пыли. Рядом с зияющей могилой лежит гроб. На крохотном деревянном помосте стоит стул. На стуле сидит человек лет пятидесяти от роду. Его плоское лицо изборождено морщинами, тело тщедушно, глаза чуть навыкате. Из одежды на нем только шорты, густая седая растительность покрывает его грудь, руки, ноги. Он наклоняется вперед и косится на пробирающуюся сквозь толпу пару.
— Все в порядке, Дольмин, — говорит коротышка.
— Моя десятка, — говорит Мадрак.
Коротышка сует ему сложенную банкноту, Мадрак проверяет ее и прячет в бумажник.
Коротышка забирается на помост и улыбается в толпу. Затем сдвигает на затылок свою соломенную шляпу.
— Ну вот, ребята, — начинает он, — все уладилось. Уверен, вы согласитесь, что зрелище стоит того, чтобы его дождаться. Как я уже объявил, этот человек, Дольмин, собирается прямо у вас на глазах покончить с собой. По личным причинам отказывается он от великих надежд и согласился чуть подработать для своей семьи, совершив это на глазах у всех. Представление завершится натуральными похоронами — вот в эту самую землю, на которой вы сейчас стоите. Наверняка давненько не видывал никто из вас настоящей смерти, и скорее всего вовсе никто не видел всамделишных похорон. Итак, попросим же выступить проповедника и мистера Дольмина. Похлопаем им!
В палатке раздаются аплодисменты.
— И последнее замечание. Не подходите слишком близко, хотя мы на всякий случай и подготовились, да и палатка огнеупорна. Итак, мы начинаем!
Он спрыгивает с помоста, и на него взгромождается Мадрак. Он наклоняется над сидящим человеком, в это время рядом со стулом появляется канистра с надписью ГОРЮЧЕЕ.
— Ты уверен, что хочешь пройти этим путем? — спрашивает Мадрак.
— Да.
Он заглядывает человеку в глаза, но зрачки того не расширены, глаза не бегают.
— Почему?.
— Личные причины, Отче. Я бы не хотел в них вдаваться. Отпусти мне, пожалуйста, грехи.
Мадрак кладет руку ему на голову.
