Павла, понимала, что скорее всего причина в Пашке, хотя… она внимательно посмотрела на Марусю, на упрямо сдвинутые к переносице тонкие тёмные брови, на сердито блестевшие серые глаза и подумала, что упрямство у Савельевых всё же семейное, и как брат и сестра с ним справятся — тот ещё вопрос.
— Надеюсь, этим двоим, чтобы сойтись, не потребуется двадцать лет, как некоторым, — хмыкнул Борис, безошибочно угадав, о чём она думает. — Потому что я столько не выдержу.
— Кому это «этим двоим» и кто такие «некоторые»? — тут же взвилась Маруся.
— Этим двоим — это вам, Марусенька, и вашему дундуку-братцу, — спокойно пояснил Борис, не отводя взгляда от гневного Марусиного лица. — А некоторым…
Борис помедлил, выдержал фирменную паузу — вот, позёр, — достал из кармана два ключа, скрепленные общим колечком, на котором болтался стандартный квадратный номерок, и бросил их перед Анной.
— Это что? — поинтересовалась она, хотя уже догадалась о Борькиной затее — уж слишком весёлые чертенята заплясали в сверкнувшей зелени Литвиновских глаз.
— Хватит, Аня, и себя, и его изводить. Не дети уже. Бери.
И она под его пристальным взглядом спокойно взяла ключи и также спокойно убрала их себе в карман халата.
* * *
Она всё же не выдержала — провела, пробежалась пальцами по его щеке, почувствовав едва проклюнувшуюся щетину, жёсткую, колкую, и эта колкость, которую она ощутила самыми кончиками пальцев, отозвалась во всей ней, прошлась тонкой дрожью, завибрировала и откликнулась острым желанием. Она хотела испуганно одёрнуть руку, словно девочка, словно ничего между ними по-прежнему не было, но не успела — он поймал её ладонь и с силой прижал к своей щеке, потом поднёс к губам, коснулся мягким и нежным поцелуем.
— Ты не спишь?
— Уже нет, — покачал он головой. На лице гуляла улыбка — шальная, юная, так не вязавшаяся с седыми висками и паутинкой глубоких морщин, притаившихся в уголках родных серых глаз. — Аня…
Он не договорил, обхватил её обеими руками и резко привлёк к себе. Перевернул на спину, чуть навалился, накрыл своим большим и сильным телом…
— Вот что про нас, Паш, люди скажут?
— А? — он посмотрел на неё, чуть удивлённо, словно не понимая, о чём она спрашивает.
— Ну тут чёрт знает, что происходит, а мы… а я тут с тобой…
Он засмеялся, коснулся пальцами её волос.
— Смешная ты. А что они должны вообще говорить… о моей жене.
Эпилог
— Иди, Машенька, перекуси, я тут посижу. Ты же не обедала?
Машенька, медсестра, которая помогала ему при операции, всё ещё мялась на пороге и неодобрительно смотрела на Егора Саныча.
— Егор Саныч, вы же тоже не обедали. Давайте, я девчонок из сестринской позову.
— Не надо, у них и так полно работы. Не надо. Иди, Маша. Я сам.
Медсестра качнула головой, показывая всем своим видом, что ей всё это не нравится, но настаивать на своем не стала и вышла.
Егор Саныч проводил её усталым взглядом, потом повернул голову и уткнулся в прозрачную трубочку от капельницы, висящую прямо перед ним, машинально проследил как трубочка, наполненная прозрачной жидкостью, змейкой спускается вниз, впиваясь в худую мальчишечью руку. От этой безжизненной руки взгляд его проследовал выше, к острому плечу и упёрся в круглое, в кровоподтеках лицо. Он слегка нагнулся, поправил подушку — зачем, он и сам не знал, это уже не имело никакого значения, — стараясь, однако, не коснуться рукой красных оттопыренных ушей, выделяющихся на фоне белой больничной наволочки, и светлых, почти белых волос, воздушным нимбом взлетевших над непропорционально большой головой.
Когда парня доставили в больницу час назад (патруль нашёл его валяющимся без сознания на одном из полузаброшенных этажей), Егор Саныч почти сразу понял, что он — не жилец. Слишком много крови потерял, да к тому же кто-то его отделал так, что места живого не было, скорее всего внутренние органы отбиты напрочь — били мальчишку профессионально, по почкам, рёбрам, ударов не жалели, наверняка, в живых оставлять не планировали. Ну и рана, конечно. Огнестрельная рана.
Когда медсестра, его сердитая Машенька, передавала ему рентгеновские снимки, Егор Саныч, даже не заглядывая в них, уже знал, что он там увидит — задето правое лёгкое, если бы сразу привезли, ещё можно было бы побороться, а так…
— Егор Саныч? — Маша вопросительно приподняла тонкую тёмную бровь, безошибочно угадав его мысли.
— Готовь операционную, — махнул он рукой.
Он вполне мог не делать эту операцию — никто бы его не осудил. Но разве он мог её не делать? Пацана Егор Саныч узнал сразу, несмотря на то, что тот был сильно избит — это был Лёшка Веселов с шестьдесят третьего, одного из тех этажей, где он до недавнего времени был участковым врачом, — но дело было даже не в этом. Он бы всё равно стал спасать любого, потому что это была его война. И каждый бой со смертью, в который вступал Егор Саныч, был важен для него. Хотя, не каждый бой, конечно, можно было выиграть. Этот он проиграл…
Парень ещё дышал. Молодой организм отчаянно цеплялся за жизнь, медленно вздымалась грудная клетка, лёгкие с трудом и хрипом перекачивали воздух, но черты лица уже начали заостряться — верный признак, который он, Егор Саныч Ковальков, видел много раз за свою долгую практику. Старый доктор не знал, почему он всё ещё сидит у умирающего пациента, но уйти не мог. В такие минуты врач в Егор Саныче отступал, и на первый план выходил человек, обычный человек, сострадающий и переживающий, и этот человек не мог оставить другого человека, всё ещё борющегося со смертью, но уже проигравшего ей вчистую.
На тумбочке возле кровати лежала папка, забытая медсестрой. Надо бы передать её в регистратуру, но сначала заполнить документы и, — мальчишка дёрнулся, издал последний полузахлёбывающийся всхлип, вытянулся и затих, теперь уже навсегда, — и поставить отметку о смерти.
Он взял папку, свернул её в рулон, перед этим мельком кинув взгляд на документы внутри, засунул в карман халата. Заметил лежавший тут же пропуск — его надо
