— Хватит пялиться, человечек, — источающий ядовитое презрение голос вывел Бехзада из раздумий.
Главный — парс решил, что это главный, потому что парень ехал первым и носил золотую гривну на шее — смотрел на него с брезгливостью бабы, зашедшей в базарный нужник.
Пересилив желание съездить по наглой высокоскулой морде, Бехзад сказал, как было велено:
— Сегодня после захода солнца по главной почтовой дороге в сторону Харата проедет гонец барида — но без почтовых колокольчиков и одетый как слуга при муле. С ним идет гвардейский конвой: десятка в полном вооружении и дюжина пеших гулямов с копьями. Если разобьете караван на пути в Харат — с нас тысяча ашрафи. Ашрафи — больше, чем динар…
— Я знаю, что такое ашрафи, — непередаваемо наморщился лаонец.
Благородный воин, поди ж ты, о деньгах ему говорить противно, видите ли…
Бехзад невозмутимо продолжил:
— А если перебьете их на пути из Харата, и передадите нам того, кого повезут в паланкине, — пять тысяч.
— Кого повезут в паланкине? — неожиданно насторожился самийа.
Твое-то какое дело, желтоглазый…
— Это мне неизвестно, — нагло соврал Бехзад.
Самийа плюнул ему под стремя.
Да чтоб тебе треснуть с чутьем твоим собачьим…
— Ну ладно, ладно, — примирительно помахал ладонью Бехзад.
Ишь, уши наставили, злятся, дивово семя…
— Ладно, это нерегиль будет, ну, тот, которого в харатской тюрьме держат. Но повезут его в Ожерелье сумерек и закованным, так что вреда вам от него никакого…
Одна из баб наподдала своему гнедому стременами и выехала вперед. И, громко и раздраженно залопотав, совсем по-человечески замахала пальцем — причем не ему, Бехзаду, а своим дружкам, в особенностями тому, кто искрил топазовой сережкой. Лаонец обернулся к женщине и смерил ее долгим взглядом. Она злобно визгнула. Самийа с сережкой лишь пожал плечами. Главный снова развернулся к парсу:
— Полторы тысячи ашрафи, и мы сделаем это по дороге в Харат.
— Шесть, и на обратном пути.
— Нет, — отрезал самийа и поджал тонкие темные губы.
— Почему? — искренне удивился Бехзад.
— А это тебе будет неизвестно, — мстительно оскалился лаонец.
— Ну и иди ты к дивам, — примирительно махнул пятерней парс. — Уговор такой: ни единой живой души чтоб не выжило, даже если там малолетки будут в обслуге. Трупы и всю поклажу — до последней бумажки в почтовых сумках — спалите до угольев и пепла.
— Да, — наклонил голову самийа.
Бехзад облегченно вздохнул и сделал Джамилю знак подвести мула. Старик-невольник отцепил кожаный мешок и, с усилием вскидывая тяжелую торбу, попытался приподнять ее к стремени лаонца. Тот вздернул длинный запечатанный кошель, даже не поморщившись. И легко, как баклажан, передал дружку.
Старик вернулся к мулу и вынул из хурджина еще кошель, поменьше видом. Самийа перебросил его другому приятелю, словно то был огурчик с огорода.
— Кто нас нанимает? — следуя обычаю, спросил лаонец.
— Вот это золото, — также привычно ответил Бехзад.
И сделал своим знак трогаться.
Имея дело с аль-самийа, в одном можно быть уверенным точно: даже заплатив вперед, ты знал — тебя не обманут. Сумеречники умели держать слово. Убивать, впрочем, они умели еще лучше.
Проследив, как скрылся за поворотом улицы последний гнедой коняга с сумеречником в седле, Бехзад облегченно вытер пот со лба.
Длинная тень башенки справа от него почти сливалась с сиреневой густотой улицы. Касифийа погружалась в сумерки, как лежащий на глубине затонувший корабль: его видно при солнце, но не различить в вечернем свете.
— Что встали, о незаконнорожденные?
Услышав этот голос, Бехзад едва не свалился с седла.
Обернувшись, он трижды помянул дивов — на месте старого раба в драном, черном под мышками халате, он увидел дядюшку Садуна. В своей всегдашней джуббе цвета меда, перепоясанном веревочным поясом кафтане и высоких сандалиях. Лекарь недовольно кривил губы и прятал в рукав какой-то кругляшик, по виду из серебра.
— Тьфу, дядюшка, зачем вы так со мной? — жалобно протянул Бехзад и почтительно полез с седла, чтобы уступить старшему свою кобылу.
— Сиди, — милостиво кивнул Садун. — Я поеду на муле.
Айяры крутили головами и пытались незаметно залезть за ворот рубахи — потрогать амулет от сглаза.
— А чем мы с парнями вам не сгодились? — проворчал Бехзад, подкручивая ус. — Полторы тысячи ашрафи лишними не бывают, дядюшка, откуда такая щедрость?
— Испытанный див лучше неиспытанного человека, — прокряхтел Садун, с сопением вдевая ногу в широкое деревянное стремя.
Подниматься в седло с каждым годом становилось для него все более тяжким испытанием.
— Это мы-то неиспытанные люди? — решил возмутиться Джамиль. — Да за эти деньги…
— Кстати о деньгах, — отдышавшись от усилий, обернулся к нему с седла лекарь. — Ты с Амром полежишь в холмах у дороги, посмотришь, как там и что они сделают. Потом со всей мочи поскачешь в Харат к начальнику гарнизона. И скажешь, что охотился с братом в окрестностях аль-Мадаина и увидел дым у большого тракта. Подкрались вы поближе и увидели, как богомерзкие кафиры-сумеречники напали на воинов эмира верующих, пограбили караван, а что не пограбили — попалили. Скажешь, что те сумеречники взяли большие деньги, мол, ты сам видел, как они золотые монеты считали. Смотри, чтобы эти дети шайтана тебя не заметили …
— Мы с Джамилем будем юрки и неприметны, как ящерицы! — надулся бедуин.
Подумав еще немного, харранец обернулся к двум другим айярам:
— Эй, Бахадур!
— Да, сейид!
— Лайс!
— Да, господин!
— Переоденетесь нищими, сядете у ворот садов к северу и к югу по дороге. Погоня пойдет в обе стороны от места боя, и вы укажете воинам, куда направились сумеречники. С дороги им не свернуть, колодцы есть только при садах…
— Да, сейид.
Оба айяра тут же подняли коней в рысь и, обогнав остальных, быстро скрылись из виду.
— А если конвой уже стал на ночлег в одном из таких мест? — нахмурился Бехзад.
Покачивавшийся в седле мула лекарь не обернулся к нему. Но ответил:
— Сразу видно, то ты не знаешь, что такое долг, племянничек. Это люди халифа, Бехзад, им приказано прибыть в Харат как можно скорее. Они не станут прохлаждаться с вином и рабынями, имея на руках фирман эмира верующих. Бери с них пример, племянник. Наша госпожа любит только тех, кто ей предан.
Лекарь обернулся. В сумерках молодому парсу показалось, что в глазах у дяди переливается какой-то нехороший, зеленоватый, как спина навозной мухи, огонек.
