зачем он теперь мне? Он же не может ответить любовью на мою любовь. Он совершенно искренне позвал меня — но и он ошибся, и я, как ты понимаешь, тоже…
— Ну, тогда я уж и не знаю, кто тебе нужен, — проворчал монах. Женщина и в гробу останется всего лишь бестолковой женщиной.
— Да ты мне и нужен! — с досадой воскликнула Комати. — Из всех, кого я встретила, только ты и способен ответить…
— Опомнись, я же дал обеты! — крикнул Бэнкей.
— И все же только ты… — она вздохнула. — Только ты, понимаешь? Когда я слушала, как ты рассказывал Норико про свою невесту…
— Это все было давно, — перебил он, — и с того времени я немало продвинулся по своему Пути.
— Ты ничего не понимаешь! — рассердилась красавица. — Когда я воплотилась в трехцветную кошку, то сама немало тому удивилась. Оболочка для души значит больше, чем кажется. И я мыслила просто, я ощущала просто. Юкинари прикасался ко мне — и я была рада. Норико заботилась обо мне — я принимала заботу и благодарила, как умела. Потом я почувствовала, что Юкинари грозит опасность — и позвала тебя. Когда ты дрался с Рокуро-Куби, я охраняла усадьбу, как ты велел! А когда тебе пришлось перед рассветом совсем тяжко, я воплотилась в Норико! И побежала к тебе на помощь! Но я еще не была женщиной… Я все еще была кошкой.
— Кошкой бы и оставалась, — проворчал монах, — и не смущала бы людей… не сбивала бы с Пути…
Комати насторожилась.
— Я была кошкой, даже когда воплотилась в Норико во второй раз. Помнишь, я не могла тогда связать несколько слов? Моя былая красота вернулась раньше, чем мой разум и талант! Это меня чуть не погубило я отвечала на письма Юкинари своими старыми стихами. Их узнали, и за Норико стали следить. Но я знала — еще немного, и поэзия вернется ко мне!
— Ступай куда знаешь! — рассвирепел монах. — И не попадайся мне больше на дороге! Уходи, пока я не начал читать заклинания!
— Ты знаешь все — и прогоняешь меня? — печально спросила она.
— Да.
— Так посмотри хоть мне на прощание в глаза!
— Не могу. Я дал обеты.
Молчание продлилось довольно долго.
— Иначе и быть не могло… — прошептала Комати. — Я встретила любовь, равную моей любви, и она, разумеется, оказалась недосягаема. Но раз уж мы не можем быть вместе, то хоть умрем вместе. Это я тебе обещаю.
— Пусть будет так, — сказал Бэнкей. — Тогда мне уже будет не до обетов…
— И ты улыбнешься мне… — мечтательно произнесла Комати.
— Этого еще недоставало, — буркнул монах. — Да уйдешь ты наконец?
— Твоя любовь равна моей любви, и ты сам знаешь это, — серьезно сказала она. — А теперь прощай. Я люблю тебя и ухожу.
Монах, набычившись, уставился в стену. Его соединенные руки сжались и напряглись с такой силой, как будто он хотел причинить себе боль. Вдруг он отчаянно замотал бритой головой и замер, как изваяние.
В хижине стояла мертвая тишина.
Монах осторожно повернулся и покосился в угол.
Та, что лежала на ворохе зимних одежд, уже не была Комати. Лицо округлилось, лоб прикрывала густеющая на глазах жесткая челка. Таяли сверкающие одеяния, достойные государыни, и лишь серебряными точками светились в воздухе обрывки узоров призрачной парчи.
Норико сцепила на груди руки, как будто стараясь удержать и прижать к себе нечто ускользающее.
Бэнкей обвел взором хижину. Он хотел еще раз увидеть госпожу кошку.
Но кошки уже не было.
Тогда он вышел из хижины и притворил за собой дверь.
Рядом как-то сразу оказался Остронос. Бэнкей отвернулся от тэнгу, не желая слушать его шуточек. А подшутить тут было над чем отягощенный обетом целомудрия монах проводит чуть ли не всю ночь наедине с женщиной…
Но Остронос молчал. Он только время от времени пожимал широкими плечами и чуть разводил руки-крылья с веерами из серых перьев. Очевидно, тэнгу прекрасно понимал, что такое — плохо.
Бэнкей мрачно покосился на него. И побрел прочь.
Тэнгу бесшумно шагал рядом. Плечи их были вровень, кисти рук на ходу соприкасались.
Бэнкей остановился. Он еще мог вернуться. Мог позвать… Остановился и тэнгу. Он молча стоял рядом, чуть наклонив голову набок, с легкой и совершенно не обидной для монаха полуулыбкой. Бэнкей поднял голову — вокруг на ветвях расселись большие черные вороны… люди-вороны?.. Чего-то ему было невыносимо жаль — возможно, даже самого себя, хотя Бэнкей вовеки никому бы в этом не признался.
— Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною — девять тэнгу… — вдруг негромко пропел Остронос. Похоже, он ждал, что Бэнкей подхватит немудреную песенку.
Монах остолбенел. Такого странного утешения он не ждал.
— Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною — девять тэнгу, — снова, уже чуточку громче, упрямо пропел Остронос. — Если дождик не пойдет, будем до утра плясать!
И, хотя его мощные крылья были опущены, Бэнкею почудилось, будто крепкая рука легла на плечо.
Бэнкей выпрямился. Что, в самом деле, за нытье он тут устроил!
— Тэнгу, тэнгу, девять тэнгу, а со мною — десять тэнгу! — так же тихо, но вполне уверенно пропел монах. — Если тигр не придет, будем до утра плясать!
— Если тигр не придет, будем до утра плясать! — подхватил Остронос и действительно сорвался в пляс. Он подпрыгивал, хлопая себя концами крыльев по коленям, поворачиваясь с поклонами вправо и влево, пока Бэнкей не усмехнулся.
Так они и пошли вместе: один, в драной рясе, клочковатом оплечье-кэса и стоптанных варадзи, — широким размеренным шагом опытного ходока; другой, в длинном черном одеянии из плотно прилегающих перьев, вприпрыжку, разлаписто шлепая по коленям серыми веерами.
Так они и ушли, а вороны снялись с веток и полетели следом.
* * *
Когда Бэнкей умирал, вокруг собрались молодые монахи. Они разбирались в искусстве боя и врачевания, но никто не знал, как извлечь из широкой груди обломанную стрелу.
Старенький настоятель горного монастыря тоже был рядом — его принесли на руках два юных послушника. Он все больше дремал, но когда просыпался — поражал всех внезапной и пронзительной мудростью. Сколько ему было лет — никто уже не помнил.
Настоятеля усадили рядом с Бэнкеем, но он, похоже, смутно понимал, что за человек лежит на окровавленной циновке.
Когда стало ясно, что жить Бэнкею осталось считанные мгновения, в помещении вдруг появилась небольшая кошка счастливой трехцветной масти. Она проскользнула между монахами и прыгнула умирающему на грудь.
Кто-то из молодых монахов взмахнул рукой, отгоняя ее, но кошка сразу же легла, прижалась всем тельцем к Бэнкею,
