Ее.
Ему сейчас плохо, и Ийлэ следовало бы находиться рядом, а она ушла. Ей невыносимо было вновь видеть его больным, пусть и болезнь эта — ложная.
Все здесь обман.
Главное, в нем не запутаться.
— Он вел себя так, будто бы лучше меня.
— Он лучше тебя.
— Что? — Альфред усмехнулся, нехорошо так усмехнулся, сделавшись донельзя похожим на Брана.
— Он лучше тебя, — спокойно повторила Ийлэ и в глаза посмотрела. Если ему так хочется поймать ее взгляд, то пожалуйста. — Он умней. Честней. Благородней.
— Благородней, — со смешком произнес Альфред. — Конечно… мне вот благородства никогда не хватало. Я, если разобраться, еще та сволочь… только видишь ли, радость моя…
— Не твоя.
— Пока.
— В принципе.
— Посмотрим. Видишь ли, не моя ты радость, так уж сложилось, что благородным быть непросто. Им это самое благородство очень по жизни ну очень мешает. Настолько, что сама эта жизнь становится короткой — короткой. И безрадостной…
Альфред отступил.
— Подумай, — сказал он. — У тебя есть еще несколько дней… до облавы.
Он сделал еще один шаг назад и исчез. А Ийлэ обняла себя, так и стояла, долго, наверное, пытаясь унять сразу и дрожь, и гнев, и слезы.
Справилась.
Выдохнула и кулаки разжала. Вытерла сухие глаза. Заставила себя улыбнуться, радуясь, что в этом тупике нет зеркал.
Развернулась.
Окончательно получилось успокоиться лишь в комнате Райдо, который все‑таки уснул. И кажется, сон его был спокоен. Ийлэ присела рядом и просто сидела.
Смотрела.
Ждала.
Он ведь проснется… и выживет, конечно, выживет, потому что сейчас ему ничего не угрожает… и будет жить… нет, они вместе будут жить долго и счастливо.
И никак иначе.
Нира подкараулила на лестнице.
Встала. Руки на груди скрестила. И глянув исподлобья потребовала:
— Рассказывай.
— Что рассказывать? — Нат после тренировки чувствовал себя опустошенным. И это чувство нравилось ему куда больше глухого гнева, который Гарм принимал раз за разом, повторяя одно:
— Не спеши.
Нат пробовал не спешить, но у него плохо получалось.
Гнев ослеплял.
Лишал воли и разума. Заставлял раз за разом подниматься из грязи и вытирать раскровавленный нос. Бросаться. И падать. Вставать.
Раз за разом…
…сегодня, кажется, дольше обычного.
— Потом.
— Нет, — Нира топнула ножкой.
— Я устал.
Устал. И вправду устал настолько, что еще немного и он попросту уснет на этих вот ступеньках, и будет при том совершенно счастлив, во всяком случае до пробуждения.
— Ты каждый день устаешь, — спокойно произнесла Нира. — И каждый день прячешься. Что ты скрываешь, Нат?
— С чего ты взяла, что я что‑то скрываю?
Ложь. Скрывает. А врать Нат никогда толком не умел и полагал это достоинством, ан нет, выходит, что вовсе и не достоинство.
Если бы умел, Нира бы поверила.
И не стала задавать опасных вопросов.
— Я ничего не скрываю, — чуть более уверенно произнес он. — Я просто… после тренировки. Грязный. И нос опять разбил…
…и она жалела.
Утешала.
А Нату было невероятно приятно слушать ее… и не только слушать… позавчера она потребовала прижать к глазу монетку, не поверила, что следов не останется. Села рядом и монетку держала, хмурилась, пеняла Ната за то, что он себя не бережет…
— Рубашку вот порвал…
Он продемонстрировал дыру.
— Зашьешь?
Нира молчала.
Зашьет. Всегда ведь сама… и это тоже часть их жизни, которая только — только началась. И Нат должен сделать что‑то, если не хочет, чтобы эта жизнь прямо сейчас взяла и закончилась.
А он не хочет.
Только не знает, что сделать… сказать.
— Я тебя люблю, — Нат выдержал прямой ее взгляд.
— Но не настолько, чтобы поверить, да?
— Я верю.
— Не веришь… думаешь, я совсем наивная? Не понимаю, что в доме что‑то происходит… к чему‑то готовятся все… а я вот… я снова ничего не значу.
— Значишь. Для меня.
— Неужели, — Нира стиснула кулачки. — И поэтому ты молчишь, да? И все молчат. Конечно, кому надо тратить время, чтобы пытаться объяснить хоть что‑то наивной дурочке…
— Ты не дурочка.
— Но наивная, если думала, что с тобой все будет иначе… — она поднялась на ступеньку, и этот шаг показался Нату огромным расстоянием, почти непреодолимым. — А ты… говоришь, что веришь, но на самом деле… на самом деле, твое доверие… я могу зашивать твои рубашки… да, это ты доверяешь… или еще постирать… а больше — нет.
Она отступала, шаг за шагом, пока не оказалась на вершине лестницы.
— Нира… я…
Нат осекся.
— Значит нет, да?
— Нет.
— Тогда я не хочу тебя больше видеть, — она подобрала юбки. — Мне очень жаль, но… я бы еще смогла жить без любви, но не без доверия.
Ушла.
А Нат не остановил.
Он собирался. Пойти за ней. Обнять. Сказать, что не в ней дело, а в ее родичах, что им‑то Нат как раз не верит… и что эти Ниру очень хорошо знают… и если так, то смогут понять… нет, тогда придется объяснять все, а этого делать нельзя.
Нат прикусил руку.
Нельзя.
Пока.
Кроме Ниры есть Райдо.
Ийлэ.
Малышка, которую точно некому будет защитить… а Нира поймет.
Наверное.
Но вечером Нат попробует поговорить с ней снова, и быть может, у него получится? Он ведь действительно любит ее…
Не вышло.
— Подъем, — Гарм поднял с постели пинком. — Труба зовет.
— Куда? — Нат мотнул головой, отгоняя муторный, тяжелый сон, в котором он, кажется, все‑таки попытался объясниться, только из этого все равно ничего не вышло… кажется, не вышло.
— Птичка одна донесла, что народец в городишке очень взбудораженный… готовятся к облаве, стало быть.
— Шериф?
— Молчит пока. Выжидает, — Гарм широко зевнул и поскреб живот. — Шериф ваш — еще та хитрая сука… знавал я таких. С виду — свой парень, а копни чуток — в дерьме утонешь.
Он кинул Нату чистую рубашку.
Штопаную.
— Не знаю, он ли главный, но в доле точно.
— С чего ты взял? — рубашка пахла чистотой, и Нат не спешил ее одевать. Сидел. Нюхал.
Время есть. Если бы не было, Гарм сказал бы, не постеснялся. Он стеснительностью не отличается вовсе, а еще про Ната говорят, что будто бы он бесцеремонный.
— С того, что… ай, много будешь знать, скоро состаришься. Собирайся уже. Ехать пора. Чую, пригласят нас в последний момент…
Нат натянул рубашку.
Дом опустел.
Ийлэ услышала его недовольство, и страх, который дом прятал в скрипах и вздохах.
— Ты… знаешь, кто? — Ийлэ долго не решалась задать этот вопрос.
