— Декарта не напускал поветрие на Дарр.
Я оцепенела.
— А?..
— Когда Декарта высвобождает магию, её проводниками становимся мы. Но ни один из нас не был послан пройтись мором по вашим землям.
— Но, если не вы, то…
Нет… О, нет… не может быть…
Помимо Энэфадэх, на Небесах наличествовал лишь один источник магии. Чахлый, хилый, но всё же… единственный человек, могущий властвовать божественными силами. О тот год Старуха унесла хорошо если дюжину душ по всему Дарру; мизерная вспышка по сравнению с привычно разгорающимися очагами. Столько же могло пасть от руки лучшего смертного убийцы.
— Вирейн, — сжала я в кулаки руки. — Вир-рейн… — прошипела вновь сквозь зубы.
Вирейн, столь хладнокровно разыгрывавший из себя мученика — попранную невинность, павшую жертвой насильственного обмана… птенчика, запутавшего в сетях матушкиных интриг. А сам тем временем предпринимал всё, чтобы уничтожить моего отца, прекрасно зная, что если на кого и посыплются все шишки, так на Декарту. Как стервятник выжидал в коридорах, покуда матушка шла к тоиу униженно ходатайствовать, торгуясь за жизнь мужа. А впоследствие, возможно, разоблачал себя, открывшись ей в показном сочувствии из-за отказа отца. И всё ради чего? Заложить за матушкиной спиной опору для ухаживаний? Да, эта метода вполне в его духе.
Однако ж отец мой выжил. А матушка так и не воротилась обратно, в Небеса. Все эти годы… как же он изнывал по ней, страстно ненавидя соперника — а с ним и меня? Меня, одним своим появлением на свет расстроившую все его честолюбивые планы? Не его ли рука единожды напала, вскрыв, на ларец с матушкиными письмами? Не он ли сжёг те из них, адресованные ему самому, в надежде забыться, вычеркнув, с бумагой, из жизни и память о безрассудствах юности? Не комкал ли в руках эти клочки, предаваясь бесплодным мечтаниям, что в тех теплятся оттиски отгоревшей любви. Любви, кою ему не по силам было заслужить. Никогда.
Я жаждала выследить его и затравить как зверя. Узреть, как эта белоснежная грива окрасится кроваво-красным, свешиваясь с лица безжизненной завесой.
Рядом пронёсся слабый, словно от подсечки, отзвук, как если бы по жёсткому полу "небесной тверди" проскрежетала галька. Или проклацали когти.
— Такое ожесточение… жесткость, — жарко продышали мне чуть ли не в затылок. — Ярость, ввергающая в раж… — Ньяхдох. То дребезжал его голос — нутряной, изломанный, промёрзлый. Ни с того ни с сего возникший из ниоткуда. Слишком близко. Пугающе близко. Прямо за спиной. — О да… Повелевай мной, приказывай, мой сладкая Йин. Я весь твой… твоё оружие. Одно твоё слово, и вся та боль, что он причинил мне сегодня, покажется милосердием…
Гнев улёгся, вновь подёрнувшись льдом. Глубокий, медленный вздох, другой, сводящий на нет злость. Покой и пустота. Ни ненависти… Ни глухого страха, что я должна сказать спасибо собственной небрежности, положившей начало перерождению Ньяхдоха. Тьма и безмолвие, на них я сосредоточила потуги разума, — воспрещая голосу ответить. Не смея ответить.
Спустя безумно долгие мгновения последовал слабый вздох разочарования. На сей раз с гораздо большего удаления; он вернулся в противоположный угол комнаты. Медленно, мышца за мышцей, я позволила напряжению расплыться, ослабнув.
Перспектива продолжить прямо сейчас увявшую было линию допроса попахивала неприкрытой угрозой. Столь много секретов всплыло на поверхность; слишком много силков-душеловок готовилось схлопнуться, поймав в капкан разбередившие сердце чувства. С усилием, но я оттеснила давящие подозрения насчёт Вирейна.
— Желанием матушки было спасти… уберечь отца, — подала наконец голос. Верно. Неплохая тема, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей. Думаю, должно быть, постепенно она взрастила в себе ростки любви к нему, какой бы причудливой поначалу и не зародилась их связь. А он… я доподлинно знаю: он-то любил её. Я помню, как глаза его горели отсветом этой любви.
— Так и есть, — сказал Ньяхдох, столь же невозмутимо, как вёл себя до моей оплошности. — Безысходное отчание вскрыло её уязвимость. Разумеется, мы не могли ни повернуть эту возможность себе на пользу.
Мне стоило усилий не сорваться снова, дав расцвести вспышке гнева, но я вовремя загнала ярость обратно.
— Разу-уу-умеется, — протянула в ответ. — Тогда-то, найдя лазейку, и уломали впустить в её нерождённое дитя душу своей Энэфы. И… — Глубокий вздох, перед тем как сорваться в пропасть. Краткая передышка, чтобы собраться с силами. — Отец знал?
— Понятия не имею.
Раз сами Энэфадех не в курсе, был ли отец посвящён в суть дела, то и никому боле не известна истина. По крайней мере, здесь, во дворце. А мне не доставало отваги вернуться домой, в Дарр, и стребовать ответы с Бебы.
Как бы то ни было, из всех возможных видений я предпочитала избрать то, где отец мой безоговорочно любил меня с рождения, узнай или не узнай он правды после. Тогда как матушка лишь дозволила себе эти чувства, предпочтя их изначальным дурным предчувствиям. Оберегая меня от уродливых фамильных скелетов — из каких-то обманных ожиданий, что судьба ниспошлёт мне немудрящую, мирную жизнь в Дарре… по крайней мере, покуда боги не явились бы вновь, заявить право на то, что считали своим.
Мне следовало бы хранить спойкоствие, но я попросту не могла сдерживать всё это в себе. Сжав сомкнутые глаза руками, разразилась злым смехом. Сколько чуждых надежд… ожиданий… упований… и все они, как прикованные, свернулись цепями вкруг меня одной.
— А я… дозволено ли мне самой право владеть хоть крохой себя? — прошелестела тихо.
— Чего бы тогда вы хотели? — спросил Ньяхдох.
— А?
— Будь вы свободной. — Что-то такое прозвенело в его тоне, чего я не могла постичь. Тоска по утраченному? Нет, не только, что-то… большее. Добросердечное благодушие? Нежность?! Да нет, быть того не может! Невозможно. Невероятно. — Чего бы вы хотели для себя самой? Сами?
Невинный вопрос этот лишь сильнее разбередил сердце. В груди заныло с новой силой. И я возненавидела падшего за ненароком брошенные слова. Это он повинен в том, что моим желаниям не судьба уже сбыться, — его вина, его грех… его и моих родителей, и Декарты, и даже самой Энэфы.
— Я так устала поддаваться чуждой воле, лепящей из меня всё, что только им вздумается. Быть послушной игрушкой в чужих руках, — произнесла наконец. — Я хочу быть собой, и только собой.
— Не будьте ребёнком, пора повзрослеть.
Я поражённо оглянулась на него, в испуге, смешанном напополам со злостью; хотя, разумеется, в клубящейся тьме было не разглядеть ни зги.
