— Сыч, усади Хэлдара к огню. И принеси сюда весь свой запас пчелиного молочка… и мои травы.
— Что, все?
— Да. Хватило бы.
Через несколько минут Амариллис лежала на столе, накрытом чистой простынью и придвинутом поближе к камину, в котором трещал щедрый огонь. Сова чуткими, длинными пальцами ощупывала живот девушки, хмурясь все больше и больше. Она повернулась к сидевшим поодаль мужчинам:
— Судя по всему, во время родов ей дали отраву. Поэтому она почти не кровит и это очень плохо. Уходите. Вам нельзя на это смотреть. Сыч, уведи его подальше, она скоро придет в себя… от боли. Уходите!..
Сова напрасно опасалась. Действительно, от ее травяного уксуса и от живительного тепла Амариллис вскоре очнулась и смогла даже выпить целую чашку пчелиного молока, разведенного горячим медом. Но закричала она всего один раз, да и то, когда Сова приказала ей кричать, боясь, что девушка потеряет сознание под ее руками и из этого забытья уже не вернется… Но когда брауни с трясущейся бородой выносил таз, полный кровавых тряпок и черно-красных сгустков, а Сова мыла по локоть окровавленные руки, Амариллис, уже вымытая, одетая в чистую рубашку, приподняла голову и спросила:
— Где мой ребенок?
Сова молчала, не зная, что ответить. Амариллис закрыла глаза, замолчала; потом послушно выпила приготовленный Совой настой и уснула, прямо на столе, так что в постель Сыч пренес ее уже спящую.
Уложив Амариллис в одной из спален и приставив к ней в качестве сиделки маленькую брауни, орки спустились к эльфу, сидевшему у камина.
— Она поправится? — спросил он, не поворачивая головы и по-прежнему пристально глядя в огонь.
— Не знаю, — честно ответила Сова, останавливаясь рядом.
— Почему? Она жива…
— Да, но надолго ли… Хэлдар, я не хочу обманывать, тем более, если эта девушка дорога тебе. Первые роды и сами по себе испытание не из легких, а тут еще столько всего… Отраву я обезвредила, она, к счастью, оказалась не из опасных: так, сок непентеса, даже не концентрированный… то ли не старались особо, то ли не успели. Но холод… она пробыла в болоте несколько часов, лихорадки теперь не миновать. И пиявки… ума не приложу, как ты смог привезти ее живой, в ней крови осталось… — Сова заметила, как вздрогнули плечи эльфа и осеклась.
— Как ее зовут, брат? — спросил Сыч, неловким вопросом прерывая тягостное молчание.
— Зачем это тебе? чтобы знать, какое имя выбить на могильной плите? — Хэлдар сидел сгорбившись, бессильно опустив руки; длинные светлые волосы, намокшие в предутреннем тумане, свисали как седые нити лишайников.
— Она молода и в ней есть наша кровь. — Сыч тряхнул эльфа за плечо. — Если она захочет жить — силы найдутся. Или тебе будет спокойней, если она умрет?
Хэлдар встал, повернулся к Сычу.
— Ты умеешь утешить… Ее зовут Амариллис. Совушка, не плачь… дай мне умыться с дороги.
Серые предрассветные часы уступили место раннему, звонкому от птичьих голосов утру; в приоткрытое окно комнаты Амариллис врывался прохладный, бодрящий ветерок, несущий запахи просыпающейся земли. Хэлдар неслышно вошел, молча кивнул брауни, укрывающей девушку вторым одеялом, придвинул к постели небольшое кресло и сел. Осторожно, словно опасаясь обжечься, взял руку Амариллис; ее пальцы вскоре согрелись в его ладони, это немного успокоило и утешило его.
Такая… маленькая, почти не видная под одеялами, беззащитная, глупая фириэль… Подарившая счастье и укравшая его, бессердечная, легконогая плясунья, что мне сделать, чтобы ты жила? Как позвать, чтобы ты услышала и захотела вернуться — сюда, где тебе причинили боль, где тебя предали и оклеветали… и где я жду тебя…
Он сидел, сжимая ее руку, неотрывно глядя на нее, и не замечая, как наливается силой день, как накидывает на него свой сумеречный плащ вечер, как спускается на землю ночь. Трижды приходила Сова с мужем, но он не замечал и их; Сова меняла Амариллис повязку, растирала ей живот какой-то мазью, поздним же вечером Сыч развел огонь в камине, зажег свечи и они ушли, оставив их вдвоем (вернее, втроем, поскольку брауни тоже наотрез отказалась покинуть девушку).
Возвращайся, Амариллис… Этот мир потускнеет без тебя, опустеет… как моя душа, потерявшая тебя. Я виноват, я оставил тебя без защиты и помощи… что с того, что ты не просила о них, ты в них нуждалась — и этого довольно. Я виноват. Потому что слишком привык видеть мир только своими глазами. И забыл о том, что для тебя год — это так много… «мастер ельф» не успел даже как следует поразмыслить, что же это за напасть такая с ним приключилась и как ему должно себя вести, а ты успела и струсить, и обидеться, и и забыть… Фириэль… я видел тебя, в начале зимы. Ты играла в снегу с какими-то мальчишками, а старик все унимал тебя, отряхивал, закутывал; ты показалась мне такой веселой, даже счастливой. Арколь ничего не говорил о тебе, видно, считал себя не вправе вмешиваться, и когда я узнал, что старый паук Мираваль взял тебя в семью… — тут Хэлдар оборвал свои мысли, потому что Амариллис, не просыпаясь, тихо заплакала. Эльф присел на край кровати, по-прежнему держа девушку за руку, приложил ладонь ко лбу — он пылал, вся голова была охвачена сухим, нездоровым жаром. Маленькой брауни было достаточно одного его взгляда и она поспешила за Совой. Та пришла, вернее, прибежала, встревоженная и растроенная; трудно было сказать, кого она жалеет больше — умирающую девушку или эльфа. Им удалось напоить Амариллис болеутоляющим отваром, рецепт которого Сова получила от своего отца, с добавлением черного меда, изгоняющего лихорадку; это помогло, жар унялся… надолго ли?..
Девушка спала; она не просыпалась после того вопроса о ребенке, словно отгородившись сном от возможного ответа. Хэлдар только под утро забылся коротким, тревожным сном, который был прерван приходом Совы, решительно потребовавшей, чтобы он отправился отдыхать. В ответ эльф только покачал головой. Три дня и три ночи он не отходил от Амариллис, застывшей между сном и явью, между жизнью и смертью, и ей, уставшей и измученной, было так сложно выбрать — куда идти, где остаться. Мир, оставшийся за спиной, был опасен и неблагодарен, а где-то совсем рядом были мама с отцом, братья… и хотя они ее к себе не звали, — видно, не ждали так скоро, — она их чувствовала… И только чей-то настойчивый голос мешал ей, отказавшись от всего, спокойно пойти им навстречу. Несколько раз она пыталась повернуться спиной к утомившей ее боли и направиться туда, где ей уже ничто не будет угрожать, но всякий раз ее словно брали за плечо — мягко, но настойчиво, — и разворачивали обратно. На четвертый день Амариллис пришла в себя.
