Откровенно говоря, это был очень странный договор, но мы объяснили его чувством товарищества, возникшим между Локильтоном и Макдональдом, которого смертельная опасность изгнала из любимых гор, ибо до нас доходили слухи, что и Локильтон оказался в сходном положении и не смел даже на сотню миль приближаться к некоей долине, каковую почитал прекраснейшей в мире, ибо ее обитатели решили, будто он убил священную самку белого слона.
Вот какие мысли роились в наших головах, пока Локильтон, устремив взгляд своих голубых глаз куда-то сквозь сигарный дым, молча размышлял. Наконец он заговорил и рассказал нам, как два года спустя еще раз побывал на Янтарной реке и посетил хижину на левом берегу близ одной из ее излучин. Крыша хижины провалилась, как бывает со всеми тростниковыми крышами, стол во влажном тропическом климате прогнил насквозь, железная бутылка в тайнике под полом была пуста, и только тридцать две бутылки великолепного шампанского нетронутыми лежали в ящиках за хижиной.
И сказав это, Локильтон снова замолчал, став похожим на себя прежнего — на человека, которого мы знали много лет. Он рассказал нам историю; горы его ничуть не интересовали, и его дух, его воображение, его память, — как хотите, так и назовите, — по-прежнему находились на Янтарной реке, в странной, длинной лодке, которой управляли чернокожие гребцы.
Мы все по разу затянулись нашими сигарами и стали ждать. Потом один из нас спросил:
— Что же произошло в горах?
Вздрогнув, Локильтон очнулся от грёз о Янтарной реке.
— Я первым прибыл на место, — сказал он, — и засел с ружьем на вершине небольшой горы, с которой гномья сокровищница была видна как на ладони. Расстояние до нее составляло около ста ярдов — сто двадцать четыре, если быть точным. Внизу подо мной тянулась травянистая горная долина, которая заканчивалась почти у самой пещеры. Как мы и договаривались, Макдональд привел сюда свою лошадь и привязал ее к колышку, а сам поднялся ярдов на тридцать по бурым скалам и проник в сокровищницу.
Вскоре он снова появился с шестью железными бутылками драгоценного вина, которые висели у него на поясе в специальных веревочных петлях. Он быстро спустился по каменной стене и, вскочив на лошадь, отстегнул карабин повода, которым она была привязана. И тут следом за ним со стены стремительно спустился гном. Он действительно был весь бурый и скатился по скалам, словно поток грязной воды. Я не решился стрелять, пока он спускался; на фоне камней его было не разглядеть; он то скрывался за валунами, то снова появлялся, но и в том, и в другом случае гнома было почти не видно.
А Макдональд уже хлестнул лошадь, и бутылки у него на поясе застучали друг о дружку, напугав животное еще больше; узкая горная долина слегка понижалась к выходу, так что всадник и конь сразу набрали приличную скорость. Гном тем временем тоже спустился в долину и побежал, и я напряг палец на спусковом крючке ружья. Никакого ветра не было. Для бегущего человека упреждение составляет два фута — на ста ярдах, естественно, однако я подумал, что сейчас поправка должна быть меньше, поскольку гном был не больше трех с половиной футов ростом, но потом я увидел, с какой он мчится скоростью, и решил взять большее упреждение. Зрелище было фантастическое! Никогда прежде мне не приходилось видеть существо, которое было бы хуже приспособлено для бега: ноги у гнома были короткими, да и сам он казался приземистым и широким в кости, но видели бы вы, с какой неистовой яростью он мчался за похитителем! Благодаря невероятной силе своих огромных мускулов, гном развил исключительную скорость; его ступни стучали по земле как град, а мощные бедра так и ходили вверх и вниз. В этом стремительном беге не было ни изящества, ни красоты — одна только голая мощь и гнев, ясно читавшийся в том, с какой силой он опускал на землю свои непропорционально большие ступни. Гном мчался как самум, и его коричневато-бурая фигура ясно выделялась на фоне зеленой травы. Сначала он даже немного сократил расстояние, отделявшее его от Макдональда, но как только лошадь под беглецом понеслась во весь опор (как известно, лошадь способна набрать максимальную скорость лишь ярдов через сто после старта), он резко остановился и, вскинув лук, пустил стрелу. Я выстрелил за мгновение до этого, но промахнулся: как видно, я неправильно рассчитал упреждение, и моя пуля просвистела у него за спиной. Думаю, что попасть в него не удалось бы никому, ибо ни один человек не в состоянии оценить проворство, с которым двигался неповоротливый с виду гном; поразить его можно было только случайно, — да и то если бы стрелку очень повезло, — и никак иначе. Так я подвел Макдональда.
И, сказав это, Локильтон снова замолчал. Мы почти видели перед собой Хатнетские горы, зеленую долину и гнома, который останавливается на бегу и пускает стрелу, но как только голос Локильтона прервался, мы опять оказались в темной старой таверне, полной сигарного дыма, где в очаге остывали угли и за незашторенными окнами стояла глубокая ночь. Еще долго мы сидели как зачарованные, ожидая его последнего слова и не смея ему не верить.
— В жилетном кармане и в сердце Макдональда, — промолвил наконец Локильтон, — остались два самых прекрасных опала, к каким только прикасался человек.
Домашний любимец султана
Перевод В. Гришечкина
О, прекрасные пальцы!.. — прошептал султан, разглядывая безупречные овалы блестящих ногтей, чуть подкрашенных прозрачным бледно-розовым лаком.
Был вечер, и султан сидел у парапетного ограждения на плоской крыше своего дворца Шур-уд-Дулин. Прямо под ним сверкающая стена из светлого гранита отвесно сбегала в воду озера столь безмятежно-спокойного, что казалось — в его глубинах не шевельнет плавником ни одна золотая рыбка. Тишина и покой объяли мир, и на все вокруг снизошло безмолвное оцепенение, какое бывает только в сумерках, хотя лучи недавно закатившегося солнца еще играли на гребне стены и отражались от вкрапленных в гранит частиц слюды, так что сама стена как будто тихо мерцала, оживляя своим призрачным свечением сгущавшиеся у подножья тени.
А на султана, сидевшего высоко над затихающей землей и поглаживавшего безупречные розовые ногти, вдруг нахлынули воспоминания — давние, но отчетливые и яркие, точно свет луны. Он вспомнил девушку, которую встретил восемь лет назад в такой же вечер, как этот; она пасла коз на горном лугу, а ее деревня лежала глубоко внизу, укутанная прозрачным голубым покрывалом, сотканным из дыма очагов и подступающих сумерек; чуть выше по склону пастбище заканчивалось, и над его краем вздымалась темная гора, над безмятежной вершиной которой реяли отсветы ушедшего дня; и колокол в храме звонил, словно посылая странные сигналы, поднимавшиеся все выше в неподвижном воздухе, и следом за ними стремительно летели ночная прохлада и темнота, и глаза девушки сияли, и белели в сумерках тонкие, изящные руки.
