А травы будут расти и расти, и ветры станут приносить новые семена, а дожди — увлажнять для них почву; потом с далеких холмов прилетят ураганы и доставят в Лондон семена цветов, каких здесь не было прежде. Пройдет, пожалуй, совсем немного времени, прежде чем следы человеческого могущества станут едва различимы, а очертания его воплощенных в камне и металле трудов утонут в зелени и станут такими же расплывчатыми и неясными, как след ноги на сухом песке. Трава скроет прямые линии и углы, смягчит абрисы фасадов и стен, и любое дикое существо сразу поймет — сюда оно может войти без опаски.
Какими обиталищами станут наши дома для тех, кто не похож на нас? Некоторые из этих существ — к примеру, кошки, мыши и пауки — с ними хорошо знакомы, да и галки тоже давно облюбовали наши дымоходы. Станут ли они нашими наследниками, когда таксист закончит свою работу, или их прогонят другие? Нельзя не задать и еще один вопрос: а станет ли мир после этого хуже? Мы на этот вопрос ответить не можем — слишком уж мы уверовали в непогрешимость собственных суждений, чтобы решить, будут ли заросли травы, мхов и плюща, населенные многочисленными существами, коим больше не угрожает человек, лучше или хуже, чем каменные мостовые, по которым ежедневно шагают сотни и тысячи ног. Но зеленые джунгли будут подниматься все выше, будто морской прилив; они принесут забвение, и с каждым распустившимся цветком лютика, с каждой пушистой головкой одуванчика страх перед человеком и память о нем станут чуточку слабее.
О, сколько от нас было шума! Все это будет забыто. Во что превратили мы город, обклеив его рекламами, какое зарево устроили в небесах! Но подует чистый ветер, сорвет рекламные объявления, и небо над Лондоном вернется к своим звездам, как больной приходит в себя после горячки и бреда.
Кто вспомнит о нас, когда наши дела прочно забудутся? И вспомнит ли вообще? Кто, глядя на отлогие, буйно зеленеющие холмы, припомнит наши угловатые дома и нас, живших в них когда-то? Только собаки. Они вспомнят. Быть может, в одну из ночей какой-нибудь пес не отправится на охоту со стаей, а придет на поляну в молодой липовой роще, что во множестве поднимутся по берегам Темзы. Внезапно он увидит своего старинного врага — полную луну, встающую над заросшими травой развалинами, и тотчас вскинет голову и завоет, предупреждая человека об опасности. Но никто не ответит ему, и не раздастся в ночи знакомый по прежним временам раздраженный, сердитый окрик, на который пес никогда не обижался, ибо не искал человеческой благодарности; для него было довольно того, что он предупреждает и охраняет людей совершенно безвозмездно.
Но никто не отзовется ему теперь, ни один голос не прозвучит в ответ, за исключением, быть может, воя другой собаки на далеких болотах, которая передаст предупреждение дальше, да тихого гогота потревоженных гусей. И тогда пес вдруг вспомнит, что уже много лет не видел людей. Ему станет жаль нас, и он попытается размышлять обо всем, что мы совершили, — разумеется, в меру своего понимания, — и будет гадать о наших побудительных мотивах и восхищаться ими, но только это будут вовсе не те мотивы, которые мы знаем; это будут те божественные цели и причины — причины таинственные и необъяснимые (даже историки в большинстве своем склонны не понимать и не замечать их), которые пес попытается угадать, которые он припишет нашему уму и которые станет смиренно почитать. Не стоит нам, однако, слишком радоваться этому поклонению, которое, возможно, надолго переживет нас, ибо оно объясняется вовсе не нашими заслугами и достижениями, а питается той глубочайшей преданностью, что живет в сердце пса.
Мышь будет помнить дома, кошка — мягкие половики у камина, галка будет много лет вспоминать наши дымоходы, но только пес вспомнит самого человека. Что за странные это будут воспоминания, едва теплящиеся на просторах болот и лесов близ Темзы — воспоминания о тех, кто когда-то жил здесь; о существах столь мудрых, могущественных и дальновидных, что они могли изменить лик земли, и вместе с тем настолько слепых, что они ничего не видели при звездном свете, о существах настолько тугих на ухо, что они не различали шагов за спиной, пока не становилось слишком поздно, и почти напрочь лишенных такого важного чувства, как обоняние.
Эти существа даже не знали, кто их настоящие враги, не догадывались о коварных замыслах диких животных, о вероломстве кошачьих, о непримиримой враждебности полной луны. Увы, в конце концов лик земли, как ни старался человек его изменить, снова стал таким, как прежде. И по-прежнему обитали на земле крысы, кошки и лисы, и вставала над миром полная луна, безмолвно празднующая конец загадочных существ, что были намного могущественнее, мудрее и добрее прочих. Но как раз тогда, когда мысли, чересчур глубокие даже для слез, осенят собачий разум, бдительный пес, сидящий на болоте под полной луной, вдруг переключится на соображения совершенно иного плана, сделав это гораздо быстрее, чем мы (я-то хорошо знаю, каковы обычаи и привычки собак), и, задрав заднюю лапу, примется с остервенением чесать себя за ухом. Увы, в эти мгновения ничтожная блоха будет занимать его в гораздо большей степени, чем судьба человечества.
Я хочу сказать только одно: мы должны быть довольны любыми воспоминаниями, что останутся от нас, когда нас не станет. Пока природа будет напрягать все силы, скрывая плоды наших трудов (все равно, будут ли это фабрики или колокольни) под каскадами ползучего клематиса, даже такие воспоминания — уже неплохо, пусть они окажутся весьма непродолжительными и редкими, оживая лишь в полнолуние.
Наконец, полицейский мог и преувеличить, хотя говорил он взвешенно и спокойно, и, казалось, вовсе не сомневается в своих словах. С другой стороны, я и сам задумывался о чем-то подобном — во всяком случае, я никогда не считал, что машины будут существовать вечно. Мне всегда казалось, что в конечном итоге одни механизмы победят другие, бомбардировщики уравновесят пульмановские вагоны, а Природа рано или поздно возьмет свое. Вот почему, едва услышав пророчество полисмена и увидев его уверенное лицо, я поначалу ни на секунду не усомнился, что так и будет.
Но по зрелом размышлении, когда полисмена уже не было поблизости и он не мог меня отвлечь, я решил, что у моего таксиста куда больше шансов убиться самому, прежде чем он убьет остальных, и быть похороненным людьми нашей расы, которые и не подозревают о той опасности, которую он для нас представлял. Что будет написано на его могильном камне? Лично мне не приходит в голову ничего более подходящего (при условии, конечно, что мы в конце концов его переживем), чем те слова, которые в наши дни чаще всего произносятся в Лондоне над покойником: «С водителя сняты все обвинения».
