Ты заманишь меня в западню и убьешь, если мне достанет глупости прийти в замок, ответил ей Серый Дик.
Нет, нет, возразила леди Ориса, даже не думай. Все оружие останется за дверьми банкетного зала, где мы будем вдвоем, я — у одного торца длинного стола, ты — у другого.
Ты спрячешь кинжал в рукаве или пращу под платье, продолжал сомневаться Серый Дик. А если не спрячешь ты, спрячу я.
Нет, нет, заверила его леди Ориса. Даже не думай. Потому что мы будем голые.
Вот тут в Сером Дике взыграла похоть, ибо леди Ориса была красавицей. Разбойника возбуждала мысль о том, что его член встанет от вида ее голых грудей и треугольника волос между ног, и никакие штаны не будут укрывать его молодца от ее девичьего взгляда. Он подумал, что понял, какая причина подвигла ее на это приглашение. «Его кичливое сердце сослужит ему нехорошую службу», — сказала леди Ориса своей служанке (звали ее Мариам, и за ней числилось немало авантюр).
Она не ошиблась. «Я убил лорда Гренфолла, самого могущественного барона в приречных феодах, — сказал себе Серый Дик. — А в мстителях у него осталась только слабая дочь (зато ослепительно красивая). Не удивительно, что она готова пойти на мировую. Может, речь пойдет и о брачном союзе, если здравомыслия у нее не меньше, чем красоты».
В общем, он принял предложение. Его люди обыскали банкетный зал до прихода Серого Дика, и не обнаружили оружия, ни на столе, ни под столом, ни за гобеленами. Никто из них, естественно, не знал, что многие недели, предшествующие встрече с Серым Диком, леди Ориса училась бросать особым образом отбалансированную тарелку. Тренировалась по много часов в день. Силы ей всегда хватало, не жаловалась она и на остроту зрения. А кроме того, ненавидела Серого Дика всем сердцем и была готова пойти на все, лишь бы отомстить.
Обеденная тарелка Орисы отличалась не только балансировкой, но и остротой кромки. Люди Дика это проглядели, как и рассчитывали леди Ориса и Мариан. Вот так и начался этот более чем странный банкет. У одного торца стола сидел смеющийся, голый разбойник, у другого, в тридцати футах от него, скромно улыбающаяся красавица, тоже в чем мать родила. Они подняли бокалы, наполненные лучшим красным вином лорда Гренфолла. Леди Ориса чуть не обезумела от злости, наблюдая, как этот мужлан хлебает вино, словно воду, не обращая ни малейшего внимания ни на вкус, ни на букет, и алые капли скатываются с его подбородка на волосатую грудь, но ничем не выдала своих чувств. Лишь кокетливо улыбалась да маленькими глотками пила вино из своего бокала. Его взгляд так и шарил по ее обнаженной груди. Ей казалась, что какие-то мерзкие насекомые ползают по коже.
Сколько продолжался этот цирк? Некоторые сказители утверждали, что она расправилась с Серым Диком после второго тоста (Он поднял бокал со словами: «Пусть твоя красота расцветет еще сильнее». Она: «Пусть твой первый день в аду длится десять тысяч лет и будет самым коротким»). Другие — что они отведали двенадцать блюд, прежде чем леди Ориса ухватилась за свою необычную тарелку, глядя Серому Дику в глаза и улыбаясь, тогда как ее пальцы перевернули тарелку и сжали ее в том секторе, где кромку не заостряли.
Но в любом случае история заканчивалась одинаково, броском тарелки. Специальные желобки на днище, под острой кромкой, обеспечивали тарелке устойчивость в полете. И она полетела, со свистом, отбрасывая тень на блюда с жареным мясом и индейкой, овощами и фруктами.
А через мгновение после броска, рука леди Орисы так и осталась вытянутой в направлении убийцы ее отца, указательный палец напоминал ствол револьвера, голова Серого Дика вылетела через открытую дверь в холл. Еще мгновение тело Серого Дика продолжало сидеть за столом, член стоял колом, потом поник, а грудь упала в тарелку, на горку мяса и приготовленного с пряностями риса.
Леди Ориса (в своих странствиях Роланд попадал в места, где ее называли Госпожой тарелок) подняла бокал и произнесла тост, обращаясь к безжизненному телу.
3
— Пусть твой первый день в аду длится десять тысяч лет, — пробормотал Роланд.
Маргарет кивнула.
— Ага, и будет самым коротким. Я бы с радостью произнесла этот тост над каждым из Волков. Над каждым и всеми! — левая рука сжалась в кулачок. В красном закатном свете казалось, что ее лицо горит в лихорадке. — У нас шестеро детей, понимаешь? Ровно полдюжины. Он тебе сказал, что не осталось ни одного, чтобы помочь с забоем скотины? Он тебе это сказал, стрелок?
— Маргарет, в этом нет необходимости, — Эйзенхарт заерзал в кресле-качалке.
— А может есть? Это имеет отношение к нашему разговору. Может, ты и платишь цену за то, что прыгаешь, но иногда приходится платить больше за то, что стоишь и смотришь. Я родила первых двоих, Тома и Тессу, за месяц до того, как Волки появились в прошлый раз. Потом остальных. Нашим младшим сейчас по пятнадцать, понимаешь?
— Маргарет…
Она проигнорировала мужа.
— Но они не могли быть такими же счастливыми со своими детьми, и знали это. Вот они и ушли. Некоторые на север Дуги, другие — на дальний юг. В поисках мест, куда не приходят Волки.
Она повернулась к Эйзенхарту, и хотя обращались к Роланду, слова ее, похоже, предназначались мужу.
— Один из пары. Такова дань, которую Калья Брин Стерджис платит Волкам. Каждые двадцать с небольшим лет. За исключением нас. Они отняли у нас всех детей. Всех… наших… шестерых… детей, — она наклонилась к Роланду, похлопала по колену, подчеркивая смысл сказанного. — Ты это понимаешь?
Тишина воцарилась на заднем крыльце. В загоне продолжали мычать обреченные на смерть бычки. Из кухни доносился мальчишечий смех, вызванный какой-то фразой Энди.
Эйзенхарт поник головой. Роланд видел только седину усов, но, и не глядя ему в лицо мог сказать, что ранчер или плачет, или изо всех сил старается сдержать слезы.
— Только не думай, что я хотела чем-то укорить тебя, — Маргарет с бесконечной нежностью погладила плечо мужа. — И они иногда возвращаются, ага, чего не случается с мертвыми, кроме как в снах. Но они еще не такие взрослые, чтобы не скучать по матери и обойтись без вопросов к отцу. И, тем не менее, ушли. Эта цена безопасности их детей, как ты должен понимать, — она смотрела на Эйзенхарта, одна рука лежала на его плече, вторая пряталась под фартуком. — А теперь скажи, как сильно ты на меня злишься, потому что я это вижу.
Эйзенхарт покачал головой.
— Не злюсь, — ответил он сдавленным голосом.
— Так, может, ты передумал?
Эйзенхарт вновь покачал головой.
— Старый упрямец, — в голосе слышалась любовь. — Ничем тебя не переубедишь, и мы все говорим, спасибо тебе.
