Я нашла ее сидящей в коляске у одного из столиков с зонтиком, в стороне от группы прочих обитателей пансионата, тоже сидевших снаружи. Прекрасной погоды она не замечала. Просто сидела, уставившись в книгу с головоломками судоку и держа толстый автоматический карандаш в кулаке, как кинжал. Коляска означала, что у нее снова были приступы головокружения; наверняка из-за воспаления уха. Это может быть хроническим состоянием у людей, которым необходимы два слуховых аппарата. Подойдя ближе, я увидела, что сегодня она надела только один. Отсюда и головоломки судоку, которые она решала, только когда хотела побыть одна.
– Ну, ты не слишком торопилась, – сказала она, когда я села рядом и поставила клюквенный сок на стол. – Я просила принести его пару часов назад.
– Мама, это я, Валери, – сказала я, надеясь, что мой голос не звучит так, словно у меня сердце оборвалось.
– О, ради Бога, я знаю, кто ты. – Мать посмотрела на меня так, словно не могла поверить, что я настолько тупа. – Ты сказала, что принесешь мне клюквенный сок, и я ждала целую вечность. Что случилось, ты что, сама клюкву собирала?
– Извини, что тебе пришлось ждать, мам, – произнесла я мягко, – но я только что приехала. Сегодня четверг. Мое последнее посещение было в воскресенье.
Она начала что-то говорить и умолкла. Положила карандаш на стол и осмотрелась вокруг, обратив взгляд на патио, на зонт над головой, сиделку и пожилого мужчину в ярко-синем спортивном костюме, который медленно шел по тропинке из сада, на меня, на себя – в поисках того, что доктор Ли называла ментальным направлением строго на север, в поисках чего-то, что не изменилось, как все остальное в этом предательском мире. Выражение ее лица претерпевало метаморфозы от удивленного до испуганного, затем до подозрительного, пока наконец она не откинулась на спинку, прикрыв глаза ладонью.
– Все хорошо, мам, – сказала я, обнимая ее. Сейчас она была лишь кожа да кости, но мне показалось, что за три дня она усохла еще больше.
– Вот ты где! – Глория материализовалась с другой стороны от мамы. – Почему не дала мне знать, что ты здесь? – Ее сияющая улыбка исчезла, когда мама, нахмурившись, обвела ее критическим взглядом, цокнув языком при виде пятна от еды на ее темно-синем халате. – Что случилось? Что ты ей сказала?
– Ничего. Я здесь всего две минуты.
Глория уже собиралась что-то ответить, но мама подняла обе руки вверх.
– Не ссорьтесь, – сказала она. – Терпеть не могу, когда женщины скандалят. Грубят-карр-карр-карр! Как вороны, скандалящие с чайками. Сегодня четверг?
Резкая смена предмета разговора не была чем-то необычным. Моя мать считала, что плавные переходы – это для политиков и ведущих телеигр.
– Весь день, – сказала я.
Она оттолкнула от себя книгу и карандаш.
– Не люблю писать на открытом воздухе. Я им об этом говорила, но они постоянно забывают. Может, болезнь Альцгеймера заразна. Увезите меня внутрь.
Я сделала шаг, чтобы выполнить ее просьбу, но Глория опередила меня движением, которое выглядело до странности отчаянным.
– Для этого здесь я, – сказала она мне, словно объясняя что-то или объясняя всё.
Мать захотела вздремнуть, и мы с Глорией помогли ей лечь на кровать, взбили подушки и пообещали вести себя без карр-карр-карр, хотя она нас и не слышала. Я села на стул у кровати, собираясь почитать один из романов на моем айпаде. Но как только мама заснула, Глория настояла, чтобы я вышла вместе с ней.
– Это надолго? – спросила я.
– Это важно.
Я последовала за Глорией на опустевшее патио, спустившись по тропинке к скамейке под большим кленом.
– Только побыстрее, – сказала я. – Мне хотелось бы вернуться до того, как мама проснется.
– Не так громко. – Она наклонилась вперед и говорила полушепотом. – Став волонтером, я вижу и слышу гораздо больше, чем когда была просто посетителем. Я думаю, здесь происходит что-то странное. Странное, не забавное.
Наконец-то вернулась Глория, которую я знала и любила.
– Что? Что конкретно случилось? – Когда она не ответила, я добавила: – На тебя кто-то косо посмотрел?
Она отодвинулась и, храня на лице каменное выражение, скрестила руки.
– Мне следовало догадаться, что ты не примешь меня всерьез. Как всегда.
– Это неправда, – сразу отреагировала я, слыша лживую нотку в собственном голосе.
– Ты думаешь, это все мое воображение, потому что я младшая сестра. Сестренка-бэби. Я для тебя всегда была ребенком. Ты понятия не имеешь, что такое расти с тремя взрослыми: папой, мамой и младшей мамой. Вы все всегда лучше разбирались во всем. И когда вы все не просто терпели меня – хо-хо-хо, еще одно Рождество, мы снова пойдем к Санте, – то вели себя так, словно не хотели, чтобы я выросла. Как мама, которая сажала меня на колени к Санте, когда мне было уже восемь.
– Это же для фотографии, – сказала я, что было правдой. – Я знаю, я же была там. Она хотела, чтобы я села к нему на другое колено, но этот тип сказал, что уйдет, если я попытаюсь это сделать. – Тоже правда. Эдакая сволочь.
Глория едва не улыбнулась при этом воспоминании, но вовремя спохватилась.
– Ну вот, ты опять это делаешь: пытаешься успокоить меня. Выслушай меня хоть в этот раз, хорошо? Здесь что-то не в порядке.
– Я просто спрашиваю, почему ты так думаешь? – сказала я, стараясь говорить взвешенно, а не так, словно я умничаю (ну, может, чуть-чуть). – Вполне здравый вопрос. Поменяйся мы ролями, ты спросила бы меня о том же. Особенно если ты впервые услышала бы о каких-то нарушениях, даже при том, что я приходила сюда неделями каждый день.
– Я тебе говорила: быть посетителем – это совсем другое, – сказала она. – Ты не знаешь, ты же не была и тем, и другим.
Движение за спиной Глории привлекло мое внимание: сиделка, осматривавшаяся на патио. Она подобрала книжку с судоку, забытую моей матерью, и сунула ее в большой передний карман своего халата. И замерла, увидев нас. Я улыбнулась ей и помахала рукой. Глория резко развернулась, чтобы посмотреть, в чем там дело. Когда она повернулась ко мне, то снова была разгневана.
– Прекрасно. Не верь мне. Но я докажу. И тогда ты не сможешь сказать, что я шарахаюсь от тени.
Она встала и ушла. Непрошеное воспоминание всплыло в моей памяти, воспоминание о ее поведении в детстве, о приступах обиды, которые мама называла ее очередными командирскими эстападами. Я сдержала улыбку на случай, если она обернется, но она этого не сделала. И не вернулась обратно на скамейку.
После этого наши отношения стали напряженными. Мои попытки начать разговор упирались в стену; если сестра вообще отвечала, то обычно бессловесным хмыканьем, давая мне знать, что она не оглохла. К понедельнику она немного оттаяла и даже время от времени первой заговаривала со мной. Обнадеженная, я предложила пойти на шопинг и посмотреть кино в настоящем кинотеатре, за мой счет, включая попкорн, плавающий в масле, забивающем артерии холестерином. Она вежливо отказалась, ссылаясь на то, что у нее болят ноги. Если учесть, что она, приходя домой, сразу же отправлялась принимать ванну, ноги у нее, видимо, болели до самых бедер.
Я подумала, что если, придя домой она обнаружит, что ванна уже наполнена, это ее немножко смягчит. В первый раз она страшно удивилась, неловко поблагодарила меня и провела весь вечер со мной, просматривая фильмы в гостиной и даже сделав попкорн без всякой моей просьбы. Удивлена она была и во второй раз. На третий же раз спросила, чего я добиваюсь.
– А ты как думаешь, чего я добиваюсь? – сказала я, держа сэндвич с говядиной и ржаным хлебом; утром я решила потратиться в отделе деликатесов и вознаградить себя за сверхурочные усилия, которые пришлось вложить в новый налоговый расчет. – Я хочу, чтобы мы снова были друзьями. Я хочу, чтобы мы снова были сестрами. А ты ведешь себя так, словно я должна тебе деньги и вдобавок сплю с твоим бойфрендом.
Она уставилась на меня без всякого выражения.
– Ты ничего не принимаешь всерьез, я права?
– О, Бога ради, – вздохнула я. – Я пытаюсь пробить лед между нами, пока он не превратился в вечную мерзлоту. – Она скривила губы, и я почувствовала приступ раздражения. – Извини, и это недостаточно серьезно?
– Впредь не трудись наполнять ванну, – сказала она. – Я держу купальник в пансионате, чтобы пользоваться джакузи. Иногда мы залезаем туда вместе с мамой.
Я прикусила язык, чтобы не пошутить по поводу спасателя в джакузи, и тут же ощутила стыд, что эта мысль вообще пришла мне в голову. Может быть, я действительно принижала ее всю жизнь и не замечала этого?
– Я просто хотела сделать тебе приятное, – сказала я. – Я вижу, сколько работы тебе приходится делать…
– Как мило, что ты это заметила, – чопорно сказала она. – Но, будучи взрослой, я сама могу наполнить ванну. – Она развернулась на каблуках и вышла из комнаты.
– Прекрасно, – сказала я ей вслед. Весь мой благодушный настрой мигом улетучился. Если моя сестра хочет, чтобы я принимала ее всерьез, как взрослую особу, ей стоило бы вести себя как взрослая, а не как тринадцатилетняя девчонка в день первой менструации.
