– Да, тетушка?
– Дыра бежит через ручей и крыло птицы. Поищи, прошу, синюю нить.
– Синюю?
– Небесную, – усмехнулась она внезапно ласково.
Он подал ей катушку с небесной нитью. Безошибочным движением она вдела ее в иглу, аккуратно ощупала разрыв. А потом, через какое-то время, он понял, что видит: рука ее, держащая иглу, начала танец. Стежок за стежком, ровненько – и дыра начала исчезать, скрываясь в новой волне, возникшей на поверхности вышитого ручья. Это выглядело почти как волшебство.
– Теперь красный и коричневый. Я не спросила, как тебя зовут.
– Йатех, тетушка.
– Хорошо. Мне всегда нравилось это имя. Как твоя сестра и брат?
Его не удивил этот вопрос, в роду все знали друг друга и степень родства.
– Вернеан пошел с дядей и кузенами в северные пещеры. Будет учиться ковать мечи. А Деана присматривает за маленькими детьми.
– Она и сама еще дитя. Ты гордишься своими новыми мечами?
– Да, – невольно улыбнулся он.
– Осторожней с ними. Они и вправду острые.
Он кивнул, не в силах оторвать взгляда от ее рук. На крыле птицы появилось новое перо, красное посредине и коричневое с краю. Дыра скрылась в чуть изменившемся узоре.
Женщина быстрым движением скусила нитку, несколько раз провела ладонью по ткани и широко улыбнулась:
– Теперь никто и не поймет, что здесь была дыра.
Она протянула руку и взлохматила ему челку. Он замер, непривычный к таким жестам. Почти вырвал кхандаву из ее рук, быстро наклонился и поднял пояс с мечами. Два шага назад – и оказался вне досягаемости ее рук.
– Придешь ли еще меня проведать?
Она задала этот вопрос как-то странно, мягко и безоружно.
– Да, – соврал он быстро, чтобы поскорее проститься. – Наверное, приду.
Он не думал возвращаться, конечно же. Если бы кто узнал, что он разговаривал с огалевой, Йатех сделался бы посмешищем для всех детей в роду. Кроме того, здесь, внизу, было страшно и как-то душно, несмотря на царящий вокруг холод. Выходя из подвала, он остановился и оглянулся. Слепая женщина стояла недвижимо. На миг показалось ему, что в тени, за ее спиной, он видит кого-то еще, невысокий худой силуэт. Моргнул – и тень исчезла. Женщина шевельнулась и протянула руку. Из пальцев ее…
…брызнул свет. Был он везде, прошивал его навылет, каждую его частицу, каждое воспоминание. Йатех раскрыл в крике рот.
Когда очнулся, она сидела на вершине бархана. Силуэт ее выделялся на фоне неба резкими контурами. Он не видел глаз, лица, подробностей одежды – только абрис. Тень, которая преследовала его в воспоминаниях, теперь вторглась и в мир яви.
Он повернул голову и выплюнул остатки скорпиона. Не ощущал ни губ, ни языка. Осторожно поднял руку и прикоснулся к лицу. Казалось, кто-то приложил к нему горячий компресс. Припухлость доходила от губ до самых глаз, нос, казалось, тонул между раздутыми щеками, губы напоминали куски отбитого мяса. И, несмотря на вездесущую жару, он не ощущал мест, к которым прикасался.
Что-то было не так, он качнул головою, пытаясь понять – что именно. Солнце – дошло до него через миг. Солнце уже по другую сторону неба и как раз прячется за ближайшим барханом. Это значило, что он пролежал здесь весь день – весь день под безжалостными лучами, которые в несколько часов могли убить здорового, сильного мужчину. А он жил.
Фигура на бархане не пошевелилась, хотя Йатех подавал явные признаки жизни. Он пытался ее позвать, но горло не желало слушаться. Внезапно девушка подняла голову и начала всматриваться в верхушку противоположного бархана. Лишь теперь он увидел ее лицо. Обычное, ничем не примечательное, словно вне категорий красоты и некрасивости. Лицо, которое не запомнить, если не вытатуировать его себе на внутренней стороне век. Глаз ее он все еще не видел, их скрывала падающая на лоб аккуратно подстриженная челка.
Он взглянул туда же, куда она. Из-за бархана показались четыре фигуры – мужчины. Остановились на вершине, осмотрелись, потом один из них приметил его и что-то гортанно выкрикнул, показывая пальцем. Медленно, с трудом удерживая равновесие, они начали спускаться.
Он смотрел на них неподвижно, не сделав ни малейшего движения. Были они полуголыми, носили только штаны из какого-то серого материала и кожаные мокасины. Тела их покрывали рисунки ящериц, змей, скорпионов, пустынных тушканчиков, многоножек. Весь пустынный зверинец. Все бритые, а у идущего впереди на черепе был наколот рисунок скорпиона. Насекомое расселось на черепе и клешнями охватывало глаза мужчины – так, что, когда он прищуривался, клешни, казалось, смыкались. Хвост скорпиона вился у левого уха пришельца и спускался на самый кадык.
Они остановились вокруг него.
– Живой, – сказал тот, со скорпионом на голове. – Далеко зашел.
– Что за племя?
– Пояс. Сапоги. Д’иахирры.
– Точно. Сошлось.
Говорили они на языке его народа, но со странным акцентом, выдавливая слова коротким, обрывистым ворчанием. Глядели на него сверху, силуэты их четко виднелись на фоне неба – так четко, что он в конце концов прикрыл уставшие глаза.
К’к’на, люди песка, изгои средь изгоев. Имя, сперва звучавшее как кален’ка’навет, со временем сократилось, по мере того как проблема, которой они были, уменьшалась. В племени Йатеха говорили, что они вымерли много лет назад, по крайней мере их не встречали давным-давно. Были они потомками тех, кто не поклонился Законам Харуды, не надел экхаары и не принял бремени общей души. Часть племен, как утверждали старые рассказы, отправилась тогда на юг, за пустыню, искать собственную дорогу. Немногочисленная же группа осталась в песках, ведя отчаянную, безнадежную войну со своими родичами. Конечно, они проиграли. Племена, которые приняли тяготы законов, были многочисленнее, лучше организованы и, что важнее, жили в местах, где могли развиваться. По сравнению с открытой пустыней афраагры иссарских племен были раем, что давало шанс вырастить многочисленное и здоровое потомство, в то время как бесконечность песков предлагала лишь смерть. Не удалось им выиграть войну, что велась на двух фронтах: с пустыней и людьми одновременно. К’к’на потихоньку уходили в мир легенд и мрачных рассказов.
Ближайший мужчина с кожей, покрытой сеткой старых шрамов, склонился над ним и прошипел:
– И что, д’иахирр? Я вижу твое лицо. Солнце заходит. Убьешь меня?
Ему же захотелось засмеяться. Лицо? Какое лицо? Поцелуй скорпиона превратил его в странную маску, пародию человеческих черт. Его же собственное лицо было нынче где-то там, спрятанным под опухолью и солнечными ожогами.
Ну и еще дело в душе. А скорее – в ее отсутствии. Теперь они уже не могли ничего у него отнять.
Тень иронии, должно быть, мелькнула на его лице, а может, вспыхнула в глазах, а возможно, изгой лишь искал повода, чтобы выплеснуть злость, поскольку внезапно, без предупреждения, он ударил Йатеха по лицу, наотмашь, и тут же добавил с другой стороны.
– Чего лыбишься! – рявкнул он.
Удары Йатех почувствовал не сразу, лишь несколько сердцебиений спустя на щеки словно кто плеснул жидким свинцом. Он сжал зубы, чтобы не закричать.
Тот, со скорпионом на голове, присел на корточки и перевернул иссара на бок.
– Мечей нету. Изгнанник.
– Дар, – пробормотал кто-то. – Дар пустыни.
– Далеко зашел. Может, дар, может, нет. Проверьте, нет ли у него оружия.
Они не цацкались, обыскали его быстро, избавив от кинжалов, после чего грубо дернули – так, что с волной всепожирающей боли пришла тьма. Только на миг, как ему показалось, но, когда он пришел в себя, солнце почти успело спрятаться за горизонт. Волокли его попеременно, вдвоем, придерживая за руки, лицом к земле. Не пытались никоим образом облегчить его страдания, и, наверное, именно боль от вывернутых суставов привела его в сознание. Он тихонько застонал.
– Живой, – пробормотал кто-то из них. – Сильный.
– Это хорошо. Не будем терять времени.
Разговор стих, к’к’на не любили расходовать силы на пустую болтовню. Четверть часа спустя – четверть часа, наполненные рвущей болью, – его бросили на песок. Ему не хватало сил даже поднять голову.
– Переверните его.
Пинком они перевалили его навзничь. Тот, со скорпионом на черепе, склонился, прищурившись. Насекомое сомкнуло клешни.
– Не хочу, чтобы ты умер, д’иахирр. Хочу, чтобы ты жил, долго жил.
Он приложил к губам Йатеха какой-то сосуд. Влага, вода… Йатех принялся пить, быстро, жадно. Напиток был горьковато-соленым. Он пил, противу желания, противу знания, что каждый глоток будет стоить ему многих часов страданий. В легендах иссарам называли людей пустыни самыми отчаянными и наиболее безжалостными своими врагами. Любая из клановых или племенных войн велась по Законам Харуды. Войны же с к’к’на протекали безо всяких условий и правил. Речь шла лишь о том, чтобы вырезать неверных кузенов под корень. И только бесконечность пустыни растянула эту войну на столетия, на десятки поколений, потому что, если нужно было бы найти того, кто лучше иссарам передвигался по морю песка, оказались бы это именно к’к’на. Как и всякая братоубийственная война, эта тоже была лишена и тени милосердия; века жестокость оставалась единственным языком, которым говорили друг с другом обе стороны. Йатех помнил рассказы о том, что иссарам делали, когда натыкались в пустыне на лагерь людей песка. Убивали любого мужчину и мальчика старше десятого года жизни. Потом уничтожали сосуды с водой, а если лагерь стоял подле источника, отгоняли его жителей в глубокую пустыню и оставляли там, чтобы солнце и песок взяли свое. Последний такой рассказ происходил из времен молодости его отца.
