Эсси Давен окончила балладу, получила аплодисменты, небольшой мешочек и большой букет красивых, хоть и несколько привядших хризантем.
Геральт кружил меж гостей, выискивая случай занять место за столом, уставленным яствами. Он тоскливо поглядывал на исчезающие в ускоренном темпе маринованные селедки, голубцы, вареные тресковые головы и бараньи котлеты, на разрываемые на куски кружки колбасы и каплунов, разрубаемых ножами вяленых лососей и свиную ветчину. Проблема состояла в том, что на лавках за столом не было свободного места.
Девушки и матроны, несколько расшевелившиеся, обложили Лютика, пискливо требуя песен. Лютик искренне улыбался и отказывался, неловко изображая из себя скромника. Геральт, преодолев робость, чуть не силой пробился к столу.
Престарелый тип, остро пахнущий уксусом, поразительно вежливо и охотно подвинулся, чуть было не свалив с лавки соседей. Геральт незамедлительно принялся за еду и мгновенно опустошил единственную тарелку, до которой смог дотянуться. Пахнущий уксусом старик подсунул ему следующую. Ведьмак с благодарностью и сосредоточенно выслушал длиннющую тираду касательно теперешних времен и теперешней молодежи. «Уксусник» упорно именовал послабление нравов «поносом», поэтому Геральту непросто было хранить серьезность.
Эсси стояла у стены, под пучком омелы, в одиночестве, настраивая лютню. Ведьмак видел, как к ней приближается юноша в узком парчовом кафтане, как что-то говорит поэтессе, слабо улыбаясь. Эсси взглянула на юношу, немного скривив красивые губы, быстро произнесла несколько слов. Юноша ссутулился и скоренько отошел, а его уши, красные, как рубины, еще долго светились в полумраке.
– …мерзость, позор и срамота, – продолжал «уксусник». – Сплошной великий понос, милсдарь.
– Верно, – неуверенно подтвердил Геральт, вытирая тарелку хлебом.
– Прошу тишины, благородные дамы, благородные, значить, господа! – крикнул Дроухард, выходя на середину залы. – Знаменитый мэтр Лютик, хоть и немного, значить, хворый телом и притомившийся, споет для нас знаменитую балладу о знаменитой королеве Марьенне и Черном Вороне! Он проделает это в ответ на горячую, значить, просьбу мельниковой дочери мазели Биелки, которой, как он выразился, отказать не может.
Мельникова дочка Биелка, одна из наименее пригожих девушек среди всех сидевших на лавке, покрасивела в мгновение ока. Поднялись крики и хлопки, заглушившие очередной «понос» старичка, отдающего уксусом. Лютик выждал, пока наступит полная тишина, проиграл на лютне эффектное вступление и начал петь, не отрывая глаз от дочери мельника Биелки, которая хорошела от куплета к куплету. «Воистину, – подумал Геральт, – этот сукин сын действует эффективнее, чем чародейские кремы и мази, которые продает Йеннифэр в своем Венгерберге».
Он увидел, как Эсси проскользнула за спинами столпившихся полукругом слушателей Лютика, как осторожно скрылась в дверях, ведущих на террасу. Руководимый странным предчувствием, он ловко выбрался из-за стола и вышел следом.
Она стояла, опершись локтями о перила террасы-помоста, втянув голову в маленькие приподнятые плечи. И глядела на покрытое рябью море, блестевшее в свете луны и портовых огней. Под ногой Геральта скрипнула половица. Эсси выпрямилась.
– Прости, я не хотел помешать, – сказал он скучным голосом, думая увидеть на ее губах ту неожиданную гримасу, которой она только что угостила «парчового юношу».
– Ты мне не мешаешь, – ответила она и улыбнулась, откинув прядь. – Мне нужно было не уединение, а свежий воздух. Тебе тоже мешают дым и духота?
– Немножко. Но еще больше тяготит сознание, что я обидел тебя. Я пришел извиниться, Эсси, попробовать найти повод для приятной беседы.
– Извиниться должна я, – сказала девушка. – Я слишком резко отреагировала. Я всегда реагирую резко, не умею сдерживаться. Прости и предоставь мне вторую возможность. Поговорить.
Он подошел, облокотился о перила рядом с ней. Почувствовал пышущее от нее тепло, легкий аромат вербены. Он любил запах вербены, хотя запах вербены и не был запахом сирени и крыжовника.
– С чем у тебя ассоциируется море, Геральт? – вдруг спросила она.
– С беспокойством, – ответил он, почти не задумываясь.
– Интересно. А ты кажешься таким спокойным и сдержанным.
– Я не сказал, что чувствую беспокойство. Ты спросила об ассоциации.
– Ассоциация – зеркало души. Мне кое-что известно об этом, я – поэт.
– A y тебя, Эсси, с чем ассоциируется море? – быстро спросил он, чтобы покончить с рассуждениями о беспокойстве, которое чувствовал.
– С вечным движением, – не сразу ответила она. – С переменой. И с загадкой, с тайной, с чем-то, чего я не схватываю, что могла бы описать тысячью способами, тысячами стихов, так и не дойдя до сути, до сущности. Да, пожалуй, именно так.
– Стало быть, – сказал он, чувствуя, что вербена все сильнее действует на него, – то, что ты ощущаешь, – тоже беспокойство. А кажешься такой спокойной и сдержанной.
– Я и не спокойна, и не сдержанна, Геральт.
Это произошло неожиданно, совершенно неожиданно. Жест, который он сделал и который мог быть лишь прикосновением, легким прикосновением к ее руке, переродился в крепкое объятие. Он быстро, хоть и не грубо, привлек ее к себе, их тела порывисто, бурно соприкоснулись. Эсси застыла, напряглась, сильно выгнула тело, крепко уперлась руками в его руки, так, словно хотела сорвать, сбросить их с талии, но вместо этого только крепче схватила их, наклонила голову, раскрыла губы.
– Зачем… зачем это? – шепнула она. Ее глаз был широко раскрыт, золотой локон опустился на щеку.
Он спокойно и медленно наклонил голову, приблизил лицо, и они вдруг сомкнулись губами в поцелуе. Однако Эсси и теперь не отпустила его рук, стискивающих ее талию, и по-прежнему сильно изгибала спину, стараясь не соприкасаться телами. Оставаясь в такой позе, они медленно, словно в танце, кружились. Она целовала его охотно, смело. И долго. Потом ловко и без труда высвободилась из его рук, отвернулась, снова оперлась о перила, втянув голову в плечи. Геральт неожиданно почувствовал себя отвратительно, неописуемо глупо. Это ощущение удержало его от того, чтобы приблизиться к ней, обнять ссутулившиеся плечи.
– Зачем? – спросила она холодно, не поворачиваясь. – Зачем ты это сделал?
Она глянула на него краешком глаза, и ведьмак вдруг понял, что ошибся. Неожиданно понял, что фальшь, ложь, притворство и бравада завели его прямо в трясину, где между ним и бездной будут уже только пружинящие, сбившиеся в тонкий покров травы и мхи, готовые в любую минуту уступить, разорваться, лопнуть.
– Зачем? – повторила она.
Он не ответил.
– Ищешь женщину на ночь?
Он не ответил.
Эсси медленно отвернулась, коснулась его плеча.
– Вернемся в залу, – свободно сказала она, но его не обманула эта легкость, он почувствовал, как она напряжена. – Не делай такой мины. Ничего не случилось. А то, что я не ищу мужчины на ночь, не твоя вина. Правда?
– Эсси…
– Возвращаемся, Геральт. Лютик уже бисировал дважды. Теперь моя очередь. Пойдем, я спою…
Она как-то странно взглянула на него и, дунув, откинула прядь с глаза.
– Спою для тебя.
4– Ого, – разыграл удивление ведьмак. – Явился, однако? Я думал, не вернешься на ночь.
Лютик закрыл дверь на крючок, повесил на гвоздь лютню и шапочку с эгреткой, снял куртку, отряхнул и положил на мешки, валявшиеся в углу комнаты. Кроме мешков, лохани и огромного, набитого гороховой соломой матраца, в комнате на чердаке не было никакой мебели – даже свеча стояла на полу, в застывшей лужице воска. Дроухард восхищался Лютиком, но, видать, не настолько, чтобы отдать в его распоряжение комнату или хотя бы эркер.
– А почему это ты думал, – спросил Лютик, стягивая башмаки, – что я не вернусь на ночь?
– Думал, – ведьмак приподнялся на локте, хрустнув соломой, – пойдешь петь серенады под окном прекрасной Биелки, в сторону которой весь вечер вывешивал язык, словно кобель при виде суки.
– Ха-ха, – засмеялся бард. – До чего ж ты глуп. Биелка? Чихал я на Биелку. Просто я хотел вызвать ревность у Акаретты, за которой приударю завтра. Подвинься.
Лютик повалился на матрац и стянул с Геральта попону. Геральт, чувствуя странную злобу, отвернулся к маленькому оконцу, сквозь которое, не поработай там пауки, было бы видно звездное небо.
– Чего набычился? – спросил поэт. – Тебе лихо, что я бегаю за девчонками? С каких пор? Может, ты стал друидом и принес обет чистоты? А может…
– Перестань токовать. Я устал. Ты не заметил, что впервые за две недели у нас есть крыша над головой и матрац? Тебя не радует мысль, что под утро нам не накапает на носы?
– Для меня, – размечтался Лютик, – матрац без девочки – не матрац. Он – неполное счастье, а что есть неполное счастье?
Геральт глухо застонал, как всегда, когда на Лютика находила ночная болтливость.
