Мы в машине, она трогается с места.
Долгое время только цветовые пятна и размытые круги двигаются перед моими глазами, я словно смотрю через толстое кривое стекло. Пытаюсь опознать некоторые из них. Может быть, это люди? Черт побери, очень надеюсь, иначе я, наверное, уже умер или плыву в океане, а вокруг меня – обломки, мусор. Но это лишено смысла, если только доктора не решили бросить меня в Тихий океан и забыть. Где Иден? Вероятно, его забрали. Как в том кошмарном сне. Они увели его в лабораторию.
Я не могу дышать.
Пытаюсь дотянуться руками до горла, но тут раздается чей-то крик, и я чувствую, как мои руки встречают сопротивление, их удерживают. В горло проникает что-то холодное, душит меня.
– Успокойтесь! Все в порядке. Попробуйте сглотнуть.
Я делаю, что велит голос. Глотать труднее, чем я предполагал, но наконец мне удается, ледяная штука двигается по пищеводу в желудок, и я чувствую, как холод пронизывает меня до мозга костей.
– Ну вот, – говорит голос теперь уже не так взволнованно. – Думаю, это поможет справиться с головными болями в будущем.
Видимо, он говорит уже не со мной, а секунду спустя раздается другой голос:
– Кажется, немного действует, доктор.
Потом я, вероятно, теряю сознание – снова придя в себя, вижу на потолке незнакомый рисунок; в комнату проникает предвечерний свет. Я моргаю и осматриваюсь. Невыносимая головная боль прошла, по крайней мере, теперь я ничего не чувствую. Зрение достаточно четкое, чтобы разобрать: я в больничной палате, на стене вездесущий портрет Андена, на другой – телевизионный экран, идут новости. Я со стоном закрываю глаза и вздыхаю. Дурацкие больницы. Как я от них устал.
«Пациент пришел в себя».
Я поворачиваю голову и вижу монитор, повторяющий эту фразу. Секунду спустя слышу из громкоговорителя человеческий голос:
– Мистер Уинг?
– Да, – отвечаю я.
– Отлично. Сейчас к вам придет ваш брат.
Тут же дверь распахивается, и вбегает Иден в сопровождении двух рассерженных медсестер.
– Дэниел! Наконец-то ты пришел в себя! Долго же длился приступ.
Слепота подводит его – он ударяется об угол шкафчика, а я не успеваю предупредить его. Медсестра подхватывает его на руки, спасая от падения.
– Осторожнее, малыш, – громко говорю я.
Мой голос звучит устало, хотя я в ясном сознании и не чувствую боли.
– Давно я тут валяюсь? Где…
Я замолкаю, смешавшись на секунду. Странно. Как зовут нашу экономку? Напрягаю память. Люси.
– …где Люси?
Отвечает он не сразу. Когда медсестры наконец сажают Идена на кровать, он подползает поближе ко мне, обнимает за шею. Потрясенный, я понимаю, что он плачет.
– Эй! – Я глажу его по голове. – Успокойся, все в порядке. Я очнулся.
– Я думал, ты не выживешь, – всхлипывает он; его бледные глаза находят мои. – Я думал, ты умер.
– Ну видишь, не умер же. Вот он я.
Я даю ему выплакаться. Иден лежит, уткнувшись мне в грудь, его слезы заливают очки, остаются мокрыми пятнами на моей больничной одежде. Недавно я стал пользоваться таким приемом: я будто бы прячусь в раковину своего сердца, затем вылезаю из тела, словно меня и нет там, и смотрю на мир глазами другого человека. Иден – не мой брат. Его в реальности даже не существует. В реальности ничего не существует. Все – сплошная иллюзия. Это помогает. Я бесстрастно жду, когда Иден перестанет плакать, а потом возвращаюсь в собственное тело.
Наконец он отирает слезы, садится и устраивается рядом со мной.
– Люси готовит документы. – Голос его все еще подрагивает. – Ты был без сознания десять часов. Пришлось тебя выносить из здания через центральный вход – не было времени сделать это незаметно.
– Кто-нибудь видел?
Иден трет виски, пытаясь вспомнить.
– Может быть. Не знаю. Не помню – у меня было другое на уме. Я все утро ждал, внутрь меня не впускали.
– Ты знаешь… – Я глотаю слюну. – Доктора что-нибудь говорили?
Иден облегченно вздыхает.
– Да нет. По крайней мере, ты теперь пришел в себя. Врачи сказали, у тебя плохая реакция на то лекарство, что тебе прописали. Они дают тебе другое.
От слов Идена мое сердце бьется чаще. Он не знает толком ситуации, думает, будто я потерял сознание не из-за прогрессирующего недуга, а от таблеток. Болезненное, тянущее чувство завязывается в животе. Конечно, Иден смотрит на все оптимистически, конечно, он считает, что ухудшение временное. Я принимал это чертово лекарство два месяца после того, как предыдущие два курса тоже перестали действовать, боли стали чаще, по ночам мучили кошмары, преследовала тошнота. Я уже решил, новые таблетки по меньшей мере приносят какую-то пользу, успешно сужают проблемную зону в моем гиппокампе – заковыристое словечко, которым они называют нижнюю часть мозга. Таблетки явно не дали желаемого эффекта. Что, если все бесполезно?
Я набираю в грудь побольше воздуха и улыбаюсь брату:
– Ну, по крайней мере, теперь ясно, в чем дело. Может быть, на сей раз врачи предложат что-то получше.
– Да.
Иден улыбается – у него добрая, наивная улыбка.
Несколько минут спустя приходит доктор, а Иден возвращается в коридор. Доктор вполголоса говорит мне о «новом варианте», рассказывает, с какими средствами они могут поэкспериментировать на следующем этапе, а еще тихо сообщает, насколько невелики шансы. Как я и опасался, последний приступ – не временная реакция на конкретное лекарство.
– Медикаментозные средства медленно сужают пораженную зону, – заверяет врач, но выражение его лица остается мрачным. – Однако процессы в ней продолжают развиваться, теперь ваш организм отвергает прежние медикаменты, что вынуждает нас искать новые. Проще говоря, мы пытаемся опередить время, Дэй, стремимся уменьшить новообразование, прежде чем процесс станет необратимым.
Я совершенно невозмутим, слова врача звучат словно из-под воды, они не несут никакого смысла, и я не слушаю.
Наконец я прерываю его:
– Слушайте, скажите откровенно – сколько времени у меня остается? Если никакие средства не помогут.
Доктор вытягивает губы, медлит с ответом, потом вздыхает и отрицательно покачивает головой.
– Месяц, – признает он. – Может быть, два. Мы делаем все возможное.
Месяц или два. Что ж, они и раньше ошибались, а значит, месяц-два могут превратиться в четыре-пять. И все же. Я смотрю на дверь – вдруг Иден прижал ухо к дереву в тщетной попытке подслушать разговор. Я снова обращаю взгляд на доктора и проглатываю комок в горле.
– Два месяца, – повторяю я. – А есть у меня хоть какой-то шанс?
– Мы можем попробовать и более рискованные средства, хотя они имеют побочные эффекты и могут стать роковыми в случае отрицательной реакции организма. Операция, если не подготовиться, скорее всего, просто убьет вас.
Доктор складывает руки на груди. Его очки отражают холодный свет флуоресцентных ламп, точно зеркала, и я совершенно не вижу его глаз. Он похож на машину.
– Я бы рекомендовал вам, Дэй, начать приводить в порядок дела.
– Приводить в порядок дела?
– Подготовить брата. Если есть что незаконченное – закончить.
На следующее утро после чрезвычайного банкета в 08:10 мне звонит Анден.
– Речь о капитане Брайанте, – говорит он. – О его последнем желании. Он хочет увидеться с вами.
Я сижу на краю кровати. Моргаю, прогоняя остатки рваного ночного сна, пытаюсь собраться с силами, чтобы осмыслить слова Андена.
– Завтра мы переводим его в тюрьму в противоположном конце Денвера, чтобы подготовить к последнему дню. И он спросил, нельзя ли ему перед этим увидеть вас.
– И чего он хочет?
– Он хочет сказать нечто, предназначенное только для ваших ушей, – отвечает Анден. – Имейте в виду, Джун, вы вправе отказаться. Мы не обязаны исполнять его последнее желание.
Завтра Томас умрет. Я спрашиваю себя, не испытывает ли Анден чувства вины, приговорив к смерти солдата. При мысли о встрече с Томасом один на один в камере меня охватывает паника, но я беру себя в руки. Может, Томасу есть что рассказать мне о брате? Хочу ли я выслушать его?
– Я встречусь с ним, – соглашаюсь я наконец. – Надеюсь, в последний раз.
Вероятно, Анден уловил какую-то перемену в моем голосе, потому что его тон смягчается:
– Конечно. Я позабочусь о вашем сопровождении.
09:30
Государственная тюрьма Денвера
Тюрьма, в которой содержатся Томас и коммандер Джеймсон, освещена холодными флуоресцентными лампами, стук каблуков эхом отдается от высокого потолка. Меня сопровождают несколько солдат, но, если не считать нас, помещение кажется пустым и зловещим. На стенах через неравные интервалы висят портреты Андена. Я на ходу изучаю камеры, мимо которых мы проходим, фиксирую подробности, занимаю свой ум, чтобы оставаться спокойной и сосредоточенной. (32 × 32 фута, ровные стальные стены, пуленепробиваемое стекло, камеры наблюдения установлены снаружи, а не внутри. Большинство камер пусты, здесь сейчас лишь трое заключенных – сенаторы, которые участвовали в заговоре. Весь этаж отведен для тех, кто замешан в неудавшемся покушении на Андена.)
