– Привет, молодежь, – произнес он, ответив после первого же гудка.
– В чем дело, Огаст?
– Что так сразу? Нельзя просто позвонить бывшему напарнику, поздороваться? Ты ведь еще помнишь своего бывшего напарника, а? Не забываешь маленьких людей из Гудзонской долины после того, как с высшим баллом окончила академию ФБР?
Эбби покачала головой.
– Ты побил свой же рекорд.
– Ты о чем? – смутился Корбин.
– На этот раз и десяти секунд не прошло, как ты упомянул мой высший бал.
Корбин рассмеялся.
– Не смог удержаться. Я ведь горжусь своей протеже!
– Имеешь право.
– Ну, как там дела на фронтах ФБР? Или сельским шерифам об этом рассказывать нельзя?
– Да ну, брось. Тут большинство под твоим руководством и пяти минут не выдержат. – Она вздохнула. – В общем, есть одно дело: потенциальный маньяк. Я нашла закономерность, рассказала обо всем старшему, а он возьми да и передай дело другому агенту. Вроде надо помогать, но…
– …ты слишком молода. Тебе просто не дадут вести собственное расследование серии убийств.
– Да. – Эбби грустно хохотнула. – Как у тебя получается?
– Что именно?
– В твоих устах все звучит так разумно и логично. Ты вроде повторил слова Уилхойта, но я сразу со всем согласна.
– Это все мои природные чары и привлекательность.
Эбби закатила глаза.
– Мы же по телефону общаемся. Какая уж тут привлекательность?
– Послушай, – хохотнул Корбин, – не мне давать тебе советы…
– Это с каких пор? – усмехнулась Эбби.
– …но правила, – продолжал Корбин, будто не слыша ее, – вроде того, что не позволяет тебе возглавить дело, придуманы для простых людей. Чтобы те не растерялись, не перегрелись. В девяноста девяти случаях из ста правила совершенно логичны и срабатывают, но ты-то не простая. Ты всегда была особенной, помни об этом. Коп из тебя вышел невероятный, невероятный получится и агент. Особый специальный агент.
Эбби представила, как Корбин там у себя улыбается.
– Спасибо, – тихонько поблагодарила она его. – Серьезно.
– Сам знаю, что серьезно. А теперь беги, поймай маньяка, пока другой агент не захапал всю славу. И помни: в Сонной Лощине живет еще старичок, который знает, что ты лучшая.
Эбби хотела уже ответить, как вдруг…
…они с Корбином приняли вызов и отправились на конюшни Фокс-Крик, за городом. Эбби идет к дому, Корбин – к стойлам. Эбби видит пикап Огелви: передняя дверца с водительской стороны нараспашку.
На Огелви это не похоже.
– Мистер Огелви? Это лейтенант Миллс.
Нет ответа.
Она подходит к машине и чуть не спотыкается о дробовик. Сообщает по рации Корбину:
– Здесь оружие на земле.
В стороне она видит обезглавленное тело. Это, без сомнения, Джимми Огелви.
Эбби идет к стойлам, и тут сквозь двери прорубается лезвие топора. Слышно, как плещет кровь и падает тело. Эбби становится плохо. Опасаясь худшего, она бежит к дверям и видит обезглавленное тело – второе за минуту, да и за всю ее жизнь.
Корбин.
– Убит офицер! О боже! Убит офицер! – кричит она в рацию…
…и снова переносится в тесный кабинет.
– Ты же мертв, – прошептала она в трубку телефона.
– Что-что? – переспросил Корбин.
– Так быть не должно. – Эбби встала, прижав трубку к уху. – Ты мертв. Тебя убили в Сонной Лощине, а я так и не поехала учиться в Куантико. – Эбби, да что ты…
Хватив телефоном по столу, Эбби закричала: – Ты меня не проведешь, Наджент!
В тот же миг ее охватила агония…
* * *
Фрэнк Ирвинг пришел домой после смены в двадцать четвертом участке. Он дослужился до начальника и дослужился – как сам считал – честно. Двадцать четвертый в эти дни уже не был самым горячим участком Манхэттена: облагороженный и заселяемый состоятельными гражданами, район Морнингсайд-Хейтс стал менее криминальным, однако работенки все равно хватало, поскольку еще не все неблагополучные элементы общества съехали.
Стоило открыть дверь, как к нему со всех ног кинулась Мейси. Она чуть не сбила Ирвинга с ног.
– С возвращением, папочка!
– Уфф, – широко улыбнулся он. – Может, ты в следующий раз убавишь газу, Фасолинка?
– Хорошо, пап.
Синтия как раз снимала серьги. Разувшись, она не спешила снимать костюм.
– Сама только что домой пришла. – Со стойки на кухне она взяла стопочку меню из ресторанов, предлагающих еду на вынос. Развернув их веером, спросила: – Что будешь на ужин: пиццу, китайскую кухню, индийскую или тайскую?
Ирвинг снова широко улыбнулся.
– Ну, пиццей мы ужинали вчера, китайская кухня у меня была сегодня на обед, так что я за тайскую или индийскую.
– А я обедала тайской, так что выбираем индийскую.
– Фу, мам, – скорчила рожицу Мейси, – в прошлый раз, когда мы заказывали индийские блюда, я всю ночь просидела на унитазе.
– Правда? – удивился Ирвинг. – Почему я об этом узнаю только сейчас?
Синтия, закатив глаза, ответила:
– Тебя, Фрэнк, даже землетрясение не разбудит. Ладно, я не прочь второй раз за день поесть тайской кухни.
– Ура-а-а! – Мейси убежала к себе в комнату.
Ирвинг, умиляясь, смотрел ей вслед. Почему-то вид бегущей дочери показался ему самым чудесным на свете.
А еще каким-то неправильным.
Он глянул на левую руку. Обручальное кольцо странно оттягивало палец. Странно и непривычно.
Конечно, ведь он, Ирвинг, давно его снял. Они с Синтией развелись, а Мейси…
…лежит в отделении неотложной помощи, окруженная врачами и медсестрами. Те суетятся, оперируют дочь Ирвинга, которому позволено ждать в коридоре, сразу за дверью операционной, а не в приемном покое. Но от этого не легче, только больнее. Он видит, как врачи режут Мейси в надежде исцелить раны, исправить ущерб, спасти жизнь.
Не в силах больше этого выносить, Ирвинг возвращается в приемный покой, где на диване сидит Синтия. Сквозь слезы она спрашивает: – Фрэнк? С ней все хорошо? Фрэнк… – …с тобой все хорошо?
– Нет, – честно ответил Ирвинг жене, которая больше не была ему женой. – Что-то не так. Все не так. Меня здесь быть не должно.
– О чем ты, Фрэнк? – рассмеялась Синтия. – Мы у себя дома. Как обычно.
– Я – нет. Больше нет. – Сорвав с пальца обручальное кольцо, он швырнул его на пол и схватил Синтию за голову. Он слышал запах ее духов, ощущал тепло, зная: это – не она. – Я бы хотел, чтобы это было по правде, Синтия, но это – ложь. Мейси больше не может ходить, а мы с тобой не муж и жена.
Это все – обман.
В тот же миг его охватила агония…
* * *
– Ну все, на сегодня закончим. Не забудьте: вы должны прислать мне курсовые на электронный ящик не позднее пяти вечера пятницы. Промедление будет стоить вам баллов. И помните: я нетерпим к отговоркам. Справка от врача тоже не катит: в большинстве больниц сегодня раздают вай-фай.
Студенты рассмеялись последнему замечанию профессора Байео. Покидая места, они скрипели ножками стульев о кафель. Сидевшая в сторонке ассистент профессора Байео Дженни Миллс только покачала головой.
Когда аудитория опустела, профессор обернулся к ней и спросил:
– Знаешь, что самое грустное? Примерно четверть потока все равно опоздает со сдачей курсовых. Такова природа человека. Я влеплю им четверки или тройки, и они пойдут жаловаться, совершенно забыв о моем предупреждении. Или, что хуже, подумают, будто оно их не касается.
Дженни улыбнулась.
– Вы просто циничная сволочь.
Байео только плечами пожал.
– Прими это как должное. Впрочем, не будем больше об этих разгильдяях. В пятницу ты прочитаешь все их работы и скажешь, есть ли среди них достойные. Если честно, я не рассчитываю получить и шести.
Покачав головой, Дженни сказала:
– Больше доверия. Я ставлю на десять.
Тут Байео усмехнулся.
– А деньги ты поставить готова?
– Еще бы, – хихикнула Дженни. – Десять баксов говорят, что я ближе к истине, чем вы.
– Ну и отлично. Семь и меньше приличных работ – я победил. Восемь и более – победила ты. Только, знаешь, давай сделаем игру более напряженной. Деньги – это так тривиально.
Дженни снова покачала головой.
– Во-первых, тот, кто спешит поставить нечто другое, кроме денег, не уверен в своей победе. Во-вторых, вам просто нужен был повод ввернуть слово «тривиально», лишь бы меня впечатлить.
– Виновен, признаю, – поклонился Байео. – Я думал предложить такое условие: проигравший угощает победителя ужином в ресторане. Выбор места – за последним.
– Это совершенно нечестно, потому что вы предпочитаете изысканные рестораны, а я – простой кандидат в доктора философии. То есть на мели. Вывод: остановимся на десяти баксах.
