– Вот именно, – сказал он отрывисто. – Это чистый лист. Не нужно воевать с индейцами… Немецкие бомбы на голову не сыплются… Доброе начало. Послушайте, Монро, месяцев через шесть мы превратим этот невзрачный мирок в точную копию Нью-Йорка, Чикаго и продвинемся далее на Запад со всеми остановками. Вот увидите!
Остальные земляне откликнулись на его слова оглушительными ликующими возгласами, которые, исторгаясь из их глоток и легких, казались нам вопиющей бессмыслицей. Монро в ответ на это ничего не сказал.
Мы выжидали. У нас была своя задача. Нам не хотелось, чтобы земляне снова улизнули, как с Земли перед лицом уничтожения. Мы хотели, чтобы они пустили корни, отстроились, умиротворились и наслаждались жизнью. Мы хотели, чтобы они дали своим кораблям проржаветь и рассыпаться. А мы могли подождать.
Все время в этой вечной Вселенной принадлежит нам.
– Карлсон, держите ухо востро. Кто их знает, вдруг по этой планете бродят кочевники. Может, здесь водятся всякие жуткие болезни и еще более жуткое зверье. Нам теперь нельзя воевать. Война нам противопоказана.
– Есть держать ухо востро, сэр! Будем смотреть в оба!
И они смотрели в оба. Да только ничего не замечали. Ходили парами, мужчины и женщины. Стояли на вершинах, полураздетыми прогуливались в диких зарослях по оврагам и пересохшим песчаным руслам рек. Они вдыхали пряный воздух Ксотона, словно дерзновенное вино. Они видели, как в небе восходит и заходит солнце. Они смотрели, как звезды описывают величественные космические круги от одного горизонта к другому. Они созерцали смену времен года, и, наконец, они убедились, что им ничего не угрожает.
Они думали, что владеют Ксотоном. Они воображали, будто Ксотон навеки будет принадлежать им. Они насочиняли о нем множество словес, печатных и изустных, сложили о нем баллады, поднимали за него хмельные кубки, грезили о нем в сновидениях.
Мы не стали мешать первому и второму поколению умирать своей смертью от присущих им болезней, культурных конфликтов и социального упадка. Мы позволили им широко раскинуть свои сети воздушных и стальных путей, они пустили по рекам суда. Они подняли в небо самолеты. Они запустили в недра земли «кротов». Они хоронили в земле своих усопших. А мы тем временем следили, дожидаясь подходящего момента.
Мы ждали.
Мы знали, чего они стоят. Безмозглые мошки, движимые электрическими сигналами животной жизни, не знающей космического движения, которые передвигались бесцельно, беспричинно и беспорядочно, творили хаос своими губастыми ртами, возвещая о своей несусветной дикости. Мы знали, что они – последние ошметки человечества, которые мечутся из одной Вселенной в другую, лихорадочно цепляясь за жизнь.
Мы были очень терпеливы.
И вот теперь, когда они уютно устроились, поселившись в металлических домах и разъезжая в металлических карах, пришло время действовать…
Самые любознательные из них, возможно, о чем-то догадывались по одному лишь взгляду на колыхание ветвей дерева, на соленые языки волн, лижущие бесшумные берега моря, или по ласковому дуновению ветра. Но ведь эти признаки и явления такие естественные. И вообще, это единственное, что есть естественного. Все остальное противоестественно и, следовательно, не имеет права на долгое существование.
В ночь перед тем, как это произошло, мы все посовещались и договорились о том, что захватчиков нужно застать врасплох. Мы, подобно амебе, втянули их в свое сердце. Теперь они превратились в ядро. Нам оставалось только сдавить на их горле наши ложноножки. Одно-единственное космическое движение.
* * *
Стояло прекрасное весеннее утро. Небо было отполировано до блеска, и корабли землян порхали по небу и сверкали, как блестки во сне.
Люди прогуливались, беседовали и наслаждались теплом жизни. Раздавались смех и пение.
И тут горы заходили ходуном, и небо стиснулось в синий кулак.
И вдруг реки неистово выплеснулись из своих берегов. Земля содрогнулась и рассыпалась в крошево. Солнце вспыхнуло обжигающе и яростно.
Люди и их города оказались в самом ядре всего происходящего.
Мы их изничтожили. Раздавили, прихлопнули. Всех. До единого.
Никто не спасся.
Природа восторжествовала. Все было так тщательно продумано и исполнено.
Мы их убили.
И снова на Ксотоне воцарилась тишина. Под желтым солнцем, на ветрах со всех морей и далеких гор стало тихо, как зимой, когда холмы укутывает снег, а воды ручья сковывает лед. Ах, что за безмолвие! О, Боже праведный, какое молчание!
Вы, читающие эти строки в каких-нибудь далеких галактических сферах, оглянитесь вокруг. Задумайтесь о солнце и небе, о почве у вас под мясистыми стопами.
Призадумайтесь основательно и надолго.
Может, реки потекли слишком стремительно по весне? Может, летом солнце чересчур печет? Может, ветры по осени стали чрезмерно резки? Может, зимой сугробы глубоки не в меру?
Как знать… Может, вы живете на таком же Ксотоне?
1942
Поверьте мне, док, поверьте! Ей-богу! Я же не прохвост какой-нибудь! И уберите, наконец, подальше вашу смирительную рубашку! Послушайте, у меня проблемы. Мне худо. Я вам все расскажу!
Значит, так! На Венере я служу дипломатом, отдуваюсь за всю Солнечную систему. Венерианцы прислали мне приглашение: «Банкет состоится с 22 августа по 3 сентября включительно». Как я мог им отказать, если я среди всех мелких сошек самая крупная? Я попытался свалить это дело на кого-нибудь другого, но желающих не нашлось. Знаете, как обстоит дело? Венерианский банкет длится от недели до десяти дней. Иногда дольше. Восемь приемов пищи в день, по двенадцать перемен блюд на каждый прием пищи. Венерианский метаболизм – все равно что геенна огненная – сжигает всё подчистую. Короче, того, что они собирались вывалить мне на тарелку, хватило бы, чтобы накормить целое стадо слонов на Земле. Землянину такое не по зубам – скопытится после второго блюда.
Что мне оставалось? Отказаться? Ни за какие коврижки! Дипломатия, знаете ли, мой дорогой Киннисон! Пойдешь на попятную, нанесешь им несмываемое оскорбление, и тогда разразится война между Землей и Венерой, после которой коровы вместо молока станут доиться самогоном. Как тут отказаться! До меня в прошлые годы у них побывали Морган, Гердон и Меррилл. Эти сабантуи – настоящее бедствие. Полно еды и начальства, снуют туда-сюда. Все до единого дипломаты за двадцать лет окочурились, чем доставили венерианцам неописуемое удовольствие.
И вот мне суждено было отправиться на собственные похороны.
Но за шесть недель до банкета я случайно встретил профессора Клопта. Помните такого? Все науки знает. Любимое занятие – копаться в напластованиях грязи. Наверное, поэтому его прозвали «грязевым» ученым. Пардон.
Профессор Клопт предложил мне одно изобретение. Он знаток теории сжатия Фитцджеральда и специально для меня изготовил пояс с переключателем, который я ношу на животе, там, где желудок. Называется «пояс сжатия».
Я иду на банкет. Меня приветствуют десять тысяч венерианцев с раздутыми телесами и головами с булавочную головку. Я сажусь во главе стола длиной в десять кварталов. Первое блюдо – кит на тосте. Второе и третье – ребро мастодонта, зажаренное на огне, маринованный бок динозавра и дюжина яиц величиной с футбольный мяч. Еду свозили фурами, сгружали и отправлялись за новой порцией. Такого табльдота я в жизни не видывал.
Я проглотил всё. До последней крошки. Четырнадцать дней кряду набивал брюхо фруабуандерами, фикусами, антимакассарами и выпивкой. Венерианцы ликовали. Я имел у них грандиозный успех. В результате Венера подписала мирный договор и в знак восхищения мною отменила банкеты на двадцать лет вперед.
Как это мне удалось? Клопт смастерил мне бандаж для живота с регулятором. Щелчок, и мой желудок очутился во втором, в третьем, потом в четвертом измерении. В свободном плавании. Только не весь желудок, а лишь его внутренний вакуум.
Так вот, в четвертом измерении все движется гораздо быстрее, чем у нас. Как в космосе. И мой желудок помчался по нему, как наше солнце – сквозь пустоту. С той же скоростью, а может, и быстрее. Ладно. Я здесь. Мой желудок – там. Мы с ним и здесь, и там одновременно. Только на желудок действуют те же силы, что и на любой объект, летящий в космосе. И согласно теории Фитцджеральда, благодаря своей скорости он неимоверно сжимается. Но сжимается не внутренняя оболочка желудка, а его внутреннее пространство. Оно сильно сокращается в размерах. И вся дрянь, которую я в себя напихал, страшно спрессовалась. Поэтому от такого двухнедельного заталкивания снеди наполнение моего желудка не причинило мне дискомфорта. Спасибо Фитцджеральду. Пища сжалась. Я уцелел. Все просто.
Вот так я надул венерианцев, док. Но я забеспокоился. Может, мне нужно принять соды? Столько всего нужно учесть. Неужели я таким и останусь на всю жизнь? Если да, то придется без передышки уплетать еду за обе щеки, чтобы сжатие не ослабевало.
