Джейми на минуту прервал свой рассказ, словно бы не зная, как продолжать.
– Мне показалось, – заговорил он снова, – что он как-то странно ведет себя. Очень доброжелательно, но за его сердечностью скрывалось что-то, чего я не мог понять. Он не спускал с меня глаз, будто бы чего-то от меня ожидал, хотя я сидел совершенно неподвижно. Он почти извинился передо мной, сказав, как сожалеет, что наши отношения с самого начала сложились так скверно. Он-де хотел бы, чтобы все было иначе, и так далее…
Джейми покачал головой.
– Я представить себе не мог, о чем он толкует: всего два дня назад он сделал все от него зависящее, чтобы меня запороли до смерти. Но когда он затем перешел к сути дела, то выражался достаточно прямо.
– Чего же он хотел? – спросила я.
Джейми глянул на меня, потом отвел глаза. Темнота скрывала его черты, но мне казалось, он смущен.
– Меня, – ответил он.
Я остановилась так внезапно, что лошадь мотнула головой и укоризненно заржала. Джейми снова передернул плечами.
– Он заговорил об этом в самых откровенных выражениях. Если я отдамся ему, он отменит вторую порку. Если нет – я пожалею о том, что родился на свет. Так он сказал.
Мне стало дурно.
– А я уже в ту минуту испытывал примерно такое желание, – продолжал Джейми даже с некоторым юмором. – Живот заболел так, словно я наглотался битого стекла, и если бы я не сидел, коленки у меня застучали бы одна о другую.
– Ну и что… – начала было я, но голос прозвучал так хрипло, что пришлось откашляться, прежде чем продолжать. – Что же ты сделал?
– Я не стану лгать тебе, англичаночка. – Джейми вздохнул. – Я очень призадумался, очень. Рубцы после первой порки были так свежи, что я едва терпел прикосновение рубашки. Когда я вставал на ноги, голова у меня кружилась. Вынести это еще раз… связанный, беспомощный, стоишь и ждешь следующего удара…
Он непроизвольно задрожал.
– Я не имел об этом представления, но мне казалось, что мне по крайней мере не будет больно. Бывало, что люди умирали во время наказания плетьми, англичаночка, и, глядя на его лицо, я понял, что стану одним из таких, если не соглашусь на его предложение.
Джейми снова вздохнул.
– Но… я еще чувствовал поцелуй отца на своей щеке, я думал о том, что он мне сказал… нет, я не мог этого сделать, вот и все. Я, конечно, не мог не думать, что может значить для моего отца моя смерть.
Он как-то странно фыркнул, словно во всем этом было нечто забавное.
– Но вместе с тем я помнил, что этот человек уже изнасиловал мою сестру. Дьявол его побери, чтобы он заполучил и меня!
Я не находила это забавным – ни в малой мере! Я увидала Джека Рэндолла в новом, еще более отталкивающем свете. Джейми потер себе шею сзади и опустил руку на луку седла.
– И я собрал немногую оставшуюся у меня смелость и сказал «нет». Я произнес это громко, во всю силу легких, и добавил все те прозвания, каких он заслуживал.
Джейми скривился и продолжал:
– Я боялся, что переменю решение, если начну над этим раздумывать. Я хотел быть уверенным, что отступать некуда. Впрочем, я не думаю, – добавил он, помолчав, – что существует какой-либо тактичный способ ответить отказом на подобное предложение.
– Вот именно, – согласилась я. – Кроме того, я полагаю, он бы не обрадовался, что бы ты ни сказал.
– Он и не обрадовался. Ударил меня по губам, чтобы заставить замолчать. Я упал – я ведь был еще очень слабый, а он стоял надо мной и смотрел на меня сверху вниз. Я сообразил, что не следует пытаться встать на ноги, и лежал на полу до тех пор, пока он не вызвал солдат, которые отвели меня обратно в тюрьму. А у него даже выражение лица не изменилось. Он только сказал: «Увидимся в пятницу», словно назначал деловое свидание.
Солдаты отвели Джейми не в ту камеру, где он находился вместе с тремя другими заключенными. Его поместили в маленькую отдельную камеру, где он должен был ждать пятницы в полном одиночестве, если не считать ежедневных посещений гарнизонного врача, который лечил его раны.
– Настоящим-то доктором он не был, – сказал Джейми, – но в доброте ему не откажешь. Когда он пришел на второй день с гусиным жиром и древесным углем, он принес мне маленькую Библию, она осталась после заключенного, который умер. Сказал мне, что хоть я и папист[36], но, независимо от того, принесет ли мне облегчение слово Божие, я могу сравнить мои страдания с муками Иова.
Джейми рассмеялся.
– Как ни странно, это принесло мне утешение. Господь наш тоже был подвергнут бичеванию, но мне по крайней мере не предстояло быть после этого распятым на кресте. С другой стороны, – заметил он рассудительно, – Спаситель не был вынужден выслушивать от Понтия Пилата непристойные предложения.
Джейми сохранил маленькую Библию. Он порылся в седельной сумке, достал книгу и протянул ее мне посмотреть. Это оказался потрепанный том в кожаном переплете, длиной примерно в пять дюймов, напечатанный на такой тонкой бумаге, что буквы на одной стороне листа проступали на другую. На форзаце было написано: «Александер Уильям Родерик Макгрегор. 1733». Чернила выцвели и расплылись, а крышки переплета покоробились, словно книга не один раз побывала в воде.
Я с любопытством рассматривала книгу. Должно быть, для Джейми она представляла ценность, если он пронес ее с собою через все странствия и приключения последних четырех лет. Я вернула ему книгу.
– Никогда не замечала, чтобы ты ее читал.
– Я храню ее не ради этого, – ответил он и убрал Библию на прежнее место, пригладив большим пальцем отставший край истрепанного переплета. – Это долг по отношению к Алексу Макгрегору… Как бы то ни было, – вернулся он к своей истории, – настала наконец и пятница, и я не знаю, был ли я этому рад или нет. Я считал, что страх ожидания хуже самой боли. Но когда время пришло…
Он сделал тот самый странный жест, каким обычно сопровождал воспоминания о перенесенном ужасе, – передернул плечами.
– Ладно, ты видела рубцы. Знаешь, что это такое, как оно было.
– Только от Дугала. Он говорил, что был там.
Джейми кивнул:
– Точно, он там был. И мой отец тоже, хотя тогда я этого не знал. У меня ничего в голове не умещалось, кроме моих собственных дел.
– Вот оно что, – медленно выговорила я. – И твой отец…
– Ммм… Тогда оно и случилось. Некоторые говорили мне потом, что на половине экзекуции меня посчитали мертвым, и я думаю, мой отец тоже так подумал.
Он помолчал, а когда заговорил снова, голос звучал глухо:
– Дугал говорил, что, когда я упал, отец проговорил что-то невнятное и приложил руку к голове. А потом свалился как подкошенный. И больше не встал.
Птицы пробудились в зарослях вереска и начали утреннюю перекличку в еще темной листве деревьев. Голова Джейми была опущена, лица не видно.
– Я не знал, что он умер, – произнес он тихо. – Мне сказали только через месяц, когда решили, что я достаточно окреп, чтобы вынести это. Поэтому я не хоронил своего отца, как должен сын. И я не видел его могилу, потому что боялся поехать домой.
– Джейми, – сказала я. – О Джейми, милый…
Наступило молчание, показавшееся мне очень долгим.
– Но ты не должен… ты не можешь считать себя ответственным за все, – снова заговорила я. – Ты ничего не мог поделать, и ты не мог поступить иначе.
– Нет? – переспросил он. – Возможно, что и так, хотя иногда я думаю, не выбрал ли бы я другой путь, повторись все это сначала. Я понимаю, но не могу не чувствовать того, что чувствую: я довел его до смерти своими собственными руками.
– Джейми… – начала я и замолчала, ощутив свою полную беспомощность.
Некоторое время он ехал молча, потом выпрямился и расправил плечи.
– Я никому об этом не рассказывал, – произнес он отрывисто. – Но решил, что ты теперь должна это знать – я имею в виду Рэндолла. Ты имеешь право знать, что стоит между им и мной.
«Что стоит между им и мной». Жизнь хорошего человека, честь девушки, грязное вожделение, нашедшее выход в крови и страхе. А теперь, подумала я, ощущая спазм в желудке, к перечню надо добавить еще кое-что. Меня. Я впервые осознала со всей отчетливостью, что пережил он там, на окне комнаты Рэндолла, стоя с незаряженным пистолетом в руке. И я начала прощать ему то, что он сделал со мной.
Словно прочитав мои мысли, он сказал, не глядя на меня:
– Понимаешь ли ты… то есть можешь ли ты понять, почему я должен был побить тебя?
Я ответила не сразу. Понять-то я поняла, но оставалась все же одна загвоздка.
– Я понимаю, – ответила я. – И насколько возможно, прощаю тебя. Одного я простить не могу, – произнесла я громче, чем собиралась, – я не могу простить, что ты бил меня с удовольствием.
Он склонился в седле, вцепившись в переднюю луку, и очень долго смеялся. Он упивался освобождением от напряжения, но наконец откинул голову назад и повернулся ко мне. Небо уже сильно посветлело, и мне было видно его лицо, изнеможенное и одновременно веселое. Царапины на щеке казались черными в сумеречном свете.
