на руках, на плечах. Пляшут… Да это же сполохи от жарко натопленного очага!
Тураах выдыхает, откидывается на постель, обводит взглядом узорчатые балки. И снова цепляется за красное: знакомый с детства узор, забава долгих зимних вечеров, отбрасывает Тураах в ночной кошмар и дальше, к входу в логово Кутаар.
От красного тошнит. Не видеть бы, исключить из мира все его оттенки. Тураах переворачивается на живот и утыкается лицом в теплую доху из чернобурки. Засыпать страшно, но усталость берет свое: понемногу она снова проваливается в переливающуюся алым тьму.
За дверью раздался скрип снега под тяжелыми торбасами. Нарыяна – эту поступь она ни с чьей не спутает – соскользнула с орона, на цыпочках подошла к двери. Пропело рассохшееся от наполнявшего юрту жара дерево, и через порог шагнула закутанная в шкуры фигура. Дождалась! Нарыяна прильнула к пахнущему конским потом и морозом мужу.
– Подожди, дай раздеться, – усмехнулся в покрытую изморозью бороду Таас, отстраняя растрепанную со сна жену. – Ух, мороз крепчает! Что дочь?
– Спит… Подогреть молоко? Или кумыса?
– Не надо ничего, – шепнул Таас, любуясь простоволосой, сонной Нарыяной. Уютной, неприбранной он ее любил больше всего. Скинув обледенелые шкуры, Таас притянул жену к себе, поцеловал нежно.
А дальше совершалось то обыденное волшебство, что ведомо только двоим любящим друг друга.
Края гниющей плоти расходятся, выпуская наружу хищно скалящихся детей Кутаар. Медночешуйчатые ящерки стремительно расползаются в стороны, облепляя соседских ребят. Просачиваются под одежду охотников, вгрызаются в кожу.
Кровавые язвы зияют на щеках Бэргэна, на могучих руках Тимира, на дряблой шее старухи Сайыыны, разносчицы сплетен, рассыпаются по лицу соседки-Уйгуны. Красные пятна разъедают светлую кожу рыжекосой Алтааны, покрывают руки матери, и она кричит, кричит, ногтями раздирая плоть. Откуда-то снизу раздается:
– Кутаар, кутаар, татаар-кутаар, поймай кутаар, обласкай кутаар.
Зрачки Тураах расширяются, рот распахивается в беззвучном вопле: мир тонет в крови, гное и зуде.
Тураах всхлипнула и заметалась на постели, что-то бессвязно бормоча.
– Ну вот опять… То крутится без конца, то вскрикивает… однажды даже смеялась. – Нарыяна, вставшая подбросить дров, вздрогнула, обхватила себя руками и взглянула на мужа. Таас знал этот взгляд. Скинув с себя меховое покрывало, он поднялся с постели и подошел к жене.
– Глупенькая, что плохого в том, что Тураах – удаганка? Это почетно, – прогудел Таас. Огрубевшие, мозолистые ладони осторожно скользнули по плечам жены.
– Она ведь совсем еще юная, – Нарыяна тихонько всхлипнула. – Что ее ждет? Как она устроится? Посватается ли хороший парень за удаганку?
– Тураах справится, девочка бойкая. И силы духа в ней больше, чем кажется. Что до замужества… – Таас нахмурился, раздумывая. – И для удаганки найдется парень. А те, что побоятся девки-шаманки, не пара нашей Тураах.
Таас обнял сдерживающую рыдания Нарыяну и шепнул:
– Все будет так, как угодно богам.
Уверенность мужа поддерживала Нарыяну. Но она так и не осмелилась признаться: с некоторых пор дочь пугала ее.
Измученная кошмарами, Тураах очнулась от знакомого шороха ножа по дереву. Она повернула голову на звук, вскрикнула радостно. На низкой лавке у камелька сидел отец и что-то выстругивал из небольшого сучковатого полена. Мать хлопотала рядом, юрта полнилась щекочущим ноздри запахом оладий. Тураах вспорхнула с орона и обняла отца.
– Ты металась во сне, – улыбнулся Таас дочери. – Кошмары?
– Угу, – кивнула Тураах. Вспоминать не хотелось. Улыбка отца, его теплые шершавые руки, дразнящие ароматы печеного теста – все это отодвинуло ужас ночи, заставило его поблекнуть. – Кто это будет?
– Сохатый, хозяин тайги.
Тураах уселась рядом с отцом, поджав под себя ноги и наблюдая за ловкими движениями резака в его руках. Раз-два – и вот уже угадывается носатая морда лося.
Вот так бы всегда. Тихо, мирно и тепло. Скрежет ножа, редкий перестук посуды, потрескивание дров в очаге. Никаких приключений, никакой шаманской силы, кошмаров и блужданий в Нижнем мире.
– Сходи в онгкучах [23], масло кончилось, – попросила Нарыяна.
Она нехотя поднялась, оделась и вышла во двор. Чтобы отпереть дверь онгкучаха, пришлось стянуть рукавицы и озябшими пальцами поднять засов. Протиснувшись в дверь, Тураах выбрала увесистый кругляш застывшего масла и выбралась наружу. Над головой раздалось хлопанье крыльев.
Тураах замерла. Сердце забилось пойманной птицей. Это Серобокая. Как всегда, сидит на верхушке сэргэ, дожидается ее. Не хочу. Странствовать по мирам, пробовать силу – не хочу. Тошнит от одной мысли. Хватит того, что видела. Хватит красных кошмаров.
Наверное, Серобокая прилетала сюда не один день, но испуганная Тураах не выходила из юрты без особой надобности, прячась не столько от вороны-наставницы, сколько от себя. Вот только от клокочущей в душе силы так просто не скроешься.
Тураах низко опустила голову, притворяясь, что не заметила Серобокую, с силой захлопнула дверь онгкучаха и, круто развернувшись, пошла вкруг юрты. Ворона за ней не последовала.
Ноги сами несли Тураах прочь от дома вдоль соседних домов. Мороз щипал щеки, превращая едва скатившиеся слезы в корочку льда. «Не. Хочу. Быть. Удаганкой. Не. Хочу», – скрипел снег под ногами.
Почти дойдя до детской поляны, Тураах остановилась, прислушиваясь к гомону детворы. Табата, наверное, бродит где-то с Тайахом. А здесь… Здесь ее никто не ждет больше. Податься некуда. Постояв немного в нерешительности, она развернулась в сторону юрты.
– Тураах, постой! – окликнули ее.
Тураах обернулась. Алтаану она узнала сразу: по рыжим косичкам, выбивающимся из-под светло-коричневого наголовника, отороченного лисьим мехом, и улыбке в янтарных глазах. Нагнав Тураах, Алтаана достала из-за пазухи черный шнурок с нанизанными на него деревянными бусинками разных размеров.
– Вот, – выдохнула она, протягивая на раскрытой ладони шнурок. – Это тебе. На счастье. Только не грусти.
Тураах зажала холодный кругляш масла под мышкой и бережно взяла подарок. Перебрала бусины замерзшими пальцами, дойдя до главного украшения – крупной можжевеловой бусины, выкрашенной в красный цвет. Снова красный, но сейчас он не пугал, скорее тревожил.
– Спасибо, – Тураах взглянула на Алтаану. Малышка просто не умела быть жестокой: каждый раз, когда она видела слезы или горе друзей, ее тонкие ручки непроизвольно тянулись обнять, утешить. – Я повяжу его на запястье и буду носить как оберег.
На глаза снова навернулись слезы. Ценен был не столько подарок, сколько то, что Алтаана не побоялась заговорить с удаганкой. Тураах обняла ее, уткнувшись в лисий мех наголовника, и закрыла глаза.
…Красные пятна разъедают светлую кожу рыжекосой Алтааны…
Тураах вздрогнула. Нет, только не Алтаана. И не Чоррун, не Тимир, не мама. Никого не отдам Кутаар!
– Спасибо, за все спасибо, – она крепче сжала нанизанные на шнурок бусины, выпустила Алтаану из объятий и решительно зашагала к дому.
Когда Тураах вышла к родной юрте, Серобокая все еще сидела на верхушке сэргэ, чистила клювом перья. Тураах взглянула на ворону и твердо сказала:
– Я удаган, и я не позволю мелкому абаасу разрушить то, что мне дорого.
Серобокая довольно каркнула в ответ.
Ни звезд, ни луны – никакого света, только непроглядный мрак. Лишенной зрения, Тураах оставалось только слушать и ощущать. Пересохшая, изрытая трещинами земля под ногами, затхлый воздух. И тишина. Вдруг за спиной, вторя ударам встревоженного сердца, раздалось хлопанье огромных крыльев.
– Крха, – грай был мощным и непривычно низким, у Серобокой голос иной, звонкий. Оборачиваться Тураах не стала. Вот ты и пришел, Хара Суорун, Великий Ворон.
– Иди впер-ред, – гулко раздалось в тишине, отразившись от сводов подземелья. Тураах зажмурилась на миг, чтобы глаза привыкли к мраку. Темень впереди слегка побурела. Осторожно нащупывая босыми ногами путь, Тураах двинулась вперед. Позади раздался довольный смешок.
Мрак редел, вдали разливался мутный свет. Стали видны стены подземелья, то расширяющиеся, то сужающиеся. Продвинувшись еще немного, Тураах разглядела, что бурый свет падает из прорехи в своде пещеры.
Под ногами стало вязко. Тураах переступила мутную лужицу и остановилась в нескольких шагах от луча света. Во мраке шипело нараспев:
– Ну ш-што вы, маленькие мои, матуш-шка вас с-согреет, прилас-с-скает.
Рваные, осыпавшиеся края провала, мутная лужица, шепот в буром мраке подземелья – по спине Тураах пробежал холодок. Она сделала шаг назад. «Чвак!» – липкая грязь мерзко
