тянулся к закрывающей горизонт гряде, за которой начинались равнины, уже талигойские. День был ясным, ближние, заросшие буками и лиственницами горы отливали старой бронзой, дальние – вечерней синевой. Странно, почему Горную Алати называют Черной, это имя ей не подходит. Откуда вообще берутся названия, что они значат, на каких языках?
В Агарисе они с Матильдой были равно чужими, теперь вдовствующая принцесса дома, а Робер Эпинэ – нет. Он может жить только в Талиге, и с этим ничего не поделать. Иноходец и не думал осуждать тех, кто нашел себя на чужбине, он им завидовал. Конечно, отыскать местечко, напоминающее родные края, просто. В равнинном Алате полно таких – с пологими холмами, виноградниками, оврагами, которые после ливней превращаются в бурные потоки, дикими вишнями, черными жаворонками. Там в каштановых рощах отъедаются крестьянские свиньи, меж живых изгородей пылят дороги, в речных излучинах прячутся старые замки… Как похоже на Старую Эпинэ, как отвратительно похоже!
Робер попытался следить за птичьей стаей, а та, вопреки здравому смыслу и подкрадывающейся осени, летела в Талиг. Острый клин медленно таял в высоком небе. Завтра, на радость обитателям Сакаци, будет ясно, и алаты всласть напляшутся вокруг своих костров. В Эпинэ Золотую Ночь зовут Черной или Злой и не пляшут, а сидят по домам меж четырех свечей. Вернее, сидели, пока эсператисты не запретили, и все равно народ помнит. Девушки гадают, мужчины пьют, женщины с детьми собираются вместе, поют и жгут полынь с вереском, отпугивая пришедших за детьми закатных тварей.
Зачем чудищам человеческие младенцы, Робер не понимал даже в детстве, а однажды в Злую Ночь удрал от нянек и выбрался в парк. Его никто не подменил, он не увидел ничего интересного – ночь как ночь, – но, когда попытался вернуться в дом, служанки подняли крик.
Дед, узнав, в чем дело, сам прижег руку внука раскаленным ножом, запретив скрывать ожог. Старик не верил и не верит старым сказкам, но слуги и крестьяне не должны сомневаться в своем сюзерене и болтать, что среди его внуков затесался подменыш. Шрам остался до сих пор. Если в Эпинэ вспомнят, кто из сыновей Мориса Эр-При разгуливал на Осенний излом, его точно ославят кукушонком. А может, уже ославили…
– Гици! Вот вы где… А то я избегалась прямо, – Вицушка кокетливо тряхнула кудрями, на стройной шейке весело звякнули образки и монетки.
– Да я вроде и не прятался, – невольно улыбнулся Иноходец. При виде Вицы не улыбнулся бы только истинник – столько в этой резвушке было жизни и радости. Вот бы откупить кусочек, чтобы прожить отпущенное и не рехнуться с тоски.
– Гици, как кот, норовит повыше забраться, – засмеялась девушка и деловито добавила: – Вас господарка ждет. Письмо вам прислали. С печатью. А гица у себя.
– Спасибо. – Другой бы шлепнул красавицу пониже спины или чмокнул в пухлые губы, но Робер не мог, хоть и злился на себя. Это было таким же лицемерием, как и все в его жизни. Не целовать Вицу и видеть сны о Мэллит. Клясться в верности Талигойе и убивать ее защитников. Жить у Матильды и думать, как сбежать домой. Почему мы все время врем и кому врем больше – другим или себе?
Робер в последний раз глянул на горы и отправился к принцессе. Вдовице возвращение в Алат пошло на пользу, к тому же она навеки избавилась от париков и Хогберда.
– Я уж думала, ты в трубу улетел, – сообщила Матильда, на плече которой восседал оскорбленный в лучших чувствах Клемент. – Эту Вицу только за пегой клячей посылать. Бери, пей.
– Я на башне был, – объяснил Робер, косясь на стопку, близняшка которой посверкивала у Матильды в руке. – Что это?
– А ты попробуй, – подмигнула женщина. – На меду и трех перцах! После охоты лучше не бывает.
Робер честно глотнул и едва не задохнулся. Матильда расхохоталась, Клемент чихнул. Тоже пробовал или за компанию? Принцесса лихо хлебнула закатного пламени, словно это было кэналлийское, и потребовала:
– До дна!
Это до дна?! Хотя почему бы и нет?
– Благословенна будь во имя Астрапа!
– Во имя кого? – Матильда ссадила Клемента в корзинку с хлебцами и ловко подхватила с бронзовой тарелки кусок вяленого мяса.
– Был такой, – выкрутился Робер. – То ли демон, то ли нет, но молнии и прочие пожары – это по его части. И твоя касера, без сомнения, тоже.
– Это не касера, – возмутилась Матильда, – а тюрегвизе.
– Закатное пламя это!
– Может, и так, – пожала плечами алатка. – Ты почему не поехал друзей встречать?
– Альдо нужно поговорить с Ричардом.
– Вот дурни! Нашли чем заняться: тайны развели. Слушай, вы, часом, не поссорились?
Пока нет, но к тому идет. Потому что Робер Эпинэ не поведет Альдо Ракана и Ричарда Окделла в Гальтару. Вернее, он их туда не пустит.
– Матильда, Вица что-то сказала про письмо.
– Ах да! – Принцесса толкнула Роберу футляр с дерущимися конями: – Альберт переслал. Из Эпинэ вроде… Я смотрела, Клемент нюхал и на зуб пробовал. Печати целы, и никакой дрянью не пахнет.
Из Эпинэ? Как письмо попало к Альберту? Хотя это-то как раз понятно. Писали в Агарис, не нашли, отыскали Хогберда, а тот и расстарался.
Робер нерешительно тронул печать, на которой под сцепившимися жеребцами проступал венок с мечом внутри. Эфес с одной стороны отпечатался слабее… Личная печать отца… После Ренквахи она должна была перейти к новому маркизу Эр-При, но оказалась у матери.
Матильда сделала попытку подняться, и Робер внезапно понял, что не хочет читать письмо в одиночестве. Торопливо поставив стопку, Иноходец сорвал восковую блямбу и вытащил плотный желтоватый листок. Да, это мать. Ее почерк и ее манера оставлять верхнюю четверть листа пустой. Во имя Астрапа, почему он боится?
Слева зашебуршало – его крысейшество стоял на задних лапках, вцепившись передними в хозяйский рукав. Поблескивали глазки-бусинки, дергался нос, а усы с одной стороны крысьей физиономии были гуще, чем с другой.
– Говоришь, читать? – спросил Робер и, не дожидаясь ответа, уставился на письмо.
«Ро, дорогой!» Следующее слово расплылось. Слеза? Или вода? В комнате матери всегда стояли цветы, только зимой их сменяли колючие ветки с красными ягодами.
Робер поднял голову, столкнулся взглядом с Матильдой, глотнул подсунутой принцессой безумной касеры и одним духом прочел:
«Ро, дорогой, твой дед умирает и хочет видеть своего наследника. Я пыталась объяснить, что ты не можешь приехать, но он настаивает. Его состояние весьма плачевно. Врачи утверждают, что агонию продлевает уверенность больного в том, что он не может отойти, не передав тебе нечто важное. Что именно, герцог Эпинэ не говорит. Я ни на чем не настаиваю и ничего не прошу, но я поклялась именем Создателя написать тебе правду, хотя материнский страх едва не пересилил долг невестки и слово, данное на эспере Мориса.
Решай сам. Что бы ты ни выбрал, я благословляю тебя.
Храни тебя Создатель…»
Вот и
