спросил Урусандер, когда снова появились слуги, на этот раз с первым блюдом.
Тарелки со стуком опустились на стол, позади обоих сотрапезников возникло едва заметное движение, а пламя свечей замерцало и покачнулось.
– Как продвигаются ваши исследования, повелитель?
– Вы избегаете моего вопроса?
– Я выбрал свой способ на него ответить.
На усталом лице Урусандера не отразилось ничего: ни гнева, ни покровительственной усмешки.
– Что ж, прекрасно. Проблема, с которой я сражаюсь, морального свойства. Писаный, так сказать, закон чист сам по себе, по крайней мере в той степени, в какой это позволяет язык. Неопределенность возникает лишь в случае его практического применения к обществу, и, похоже, тут неизбежным следствием становится лицемерие. Закон склоняется на сторону властей предержащих, подобно иве или розовому кусту, а может, даже фруктовому дереву, прислоненному к стене. В какую сторону оно будет расти, зависит от прихотей сильных мира сего, и вскоре закон неизбежно становится кривым и запутанным.
Поставив кубок, Кадаспала взглянул на блюдо, которое стояло перед ним на столе. Копченое мясо и какие-то овощи с подливой, расположенные строго друг против друга.
– Но разве законы – это не всего лишь формализованные мнения, повелитель?
Урусандер поднял брови:
– Начинаю понимать, к чему вы клоните, Кадаспала. Отвечу: да, так оно и есть. Мнения о надлежащем и мирном управлении обществом…
– Прошу прощения, но «мирное» – вовсе не то слово, которое приходит мне в голову при мысли о законе. В конце концов, в его основе лежит подчинение.
– Лишь с целью предотвратить опасное или антиобщественное поведение, – немного подумав, ответил Урусандер. – И здесь мы возвращаемся к первому моему комментарию, относительно проблемы морального свойства. Именно с ней я сражаюсь; должен признаться, без особых успехов. Так что… – он сделал еще глоток и, поставив кубок, взял нож, – оставим пока идею насчет «мирного управления». Рассмотрим саму суть проблемы, а именно: закон существует для того, чтобы навязывать обществу правила приемлемого поведения. Добавим теперь к этому соображения о защите его от вреда, как физического, так и духовного, – и, думаю, вы сами увидите дилемму.
Поразмыслив, Кадаспала покачал головой:
– Законы определяют разрешенные формы подавления, повелитель. И потому они служат тем, кто, находясь во власти, получает право подавлять тех, кто этой власти лишен или же имеет ее слишком мало. Может, вернемся к искусству, повелитель? Критика по своей сути есть форма подавления. Ее предназначение – манипулировать как художником, так и зрителями, навязывая правила эстетической оценки. Что любопытно, первая ее задача – принизить мнения тех, кто ценит определенную работу, но не может или не готов сформулировать, почему он так считает. Иногда, естественно, кто-то из зрителей клюет на приманку, обижаясь, что его игнорируют как невежду, и критики скопом обрушиваются на него, дабы уничтожить глупца. Можно предположить, что они всего лишь защищают свое драгоценное гнездо. Но с другой стороны, именно таким образом власть имущие оберегают свои интересы, основанные на полном подавлении личных вкусов каждого индивида.
Урусандер сидел неподвижно, держа на весу нож с насаженным на него куском мяса. Когда Кадаспала закончил свою тираду, он положил нож на тарелку и снова потянулся к вину.
– Но я не критик, – заметил он.
– Разумеется, повелитель: потому я и сказал, что не желаю услышать ваше мнение. Всегда любопытно узнать, что думают критики. Тогда как суждения тех, кто руководствуется лишь эстетическими взглядами, мне просто интересны.
– Выпейте вина, Кадаспала, – усмехнулся Урусандер. – Вы этого заслужили.
Художник сделал скромный глоток.
– В былые времена, когда мы вот так же сидели здесь, – нахмурившись, произнес Урусандер, – вы могли в одиночку прикончить целый графин.
– В былые времена, повелитель, мне приходилось слушать рассказы о войне.
Урусандер громоподобно расхохотался, заставив слуг вздрогнуть. На кухне что-то с грохотом упало на каменный пол.
– Вино превосходное, повелитель, – сказал Кадаспала.
– Ведь так, согласитесь? А знаете, почему я не велел подавать его вплоть до сегодняшнего вечера?
– Каждое утро, повелитель, я проверяю свои склянки со спиртом для очистки кистей – не стащил ли их Хунн Раал?
– Именно так, художник, именно так. А теперь давайте поедим, но советую оставаться достаточно трезвым. Сегодня нам предстоит глубокомысленная беседа.
– Повелитель, – со всей искренностью ответил Кадаспала, – я буду молиться, чтобы наша беседа пережила эти свечи как единственную меру течения времени.
Урусандер задумчиво прищурился:
– Меня предупреждали, что в вашем обществе я могу рассчитывать лишь на грубое и язвительное отношение.
– Только когда я творю, повелитель. Только когда я творю. И если вы не против, мне интересно было бы услышать ваши соображения о моей работе.
– Мои соображения? У меня есть только одна мысль на сей счет, Кадаспала. Я и понятия не имел, что меня столь легко увидеть насквозь.
Художник едва не выронил кубок. Его спасло лишь быстрое вмешательство слуги.
Энесдия, дочь повелителя Джайна из дома Энес, хмуро стояла перед серебряным зеркалом. Ткань, из которой сшили ее новое платье, была окрашена соком какого-то клубня, дававшего при кипячении алый цвет, глубокий и чистый.
– Опять цвет крови, – недовольно сказала она. – Такое чувство, что все в Харканасе на этом просто помешались!
Отражавшиеся по бокам от нее швеи выглядели бледными и тусклыми, почти безжизненными.
Сидевший слева от женщин на диване Крил из дома Дюрав откашлялся в слишком хорошо знакомой Энесдии манере. Она повернулась к нему, подняв брови.
– И что мы будем обсуждать на этот раз? Покрой платья? Стиль, принятый при дворе? Или теперь тебе не нравятся мои волосы? Так уж вышло, что я предпочитаю короткую стрижку. Чем короче, тем лучше. На что тебе, собственно, жаловаться? Не для того же ты сам отрастил волосы длиной с конский хвост, чтобы всего лишь соответствовать нынешней моде? Не знаю, зачем я вообще тебя пригласила.
На бесстрастном лице юноши на миг промелькнуло удивление, а затем он как-то криво пожал плечами:
– Я просто подумал: платье скорее багряное, чем алое. Или это зрение нас подводит?
– Идиотские предрассудки. Багряное… ладно, пусть.
– Недаром ведь женщины песьегонов называют такой цвет «порождение очага»?
– Потому что они варят эту краску на огне, дурачок.
– Думаю, здесь кроется нечто большее.
– Что, правда? Тебе больше нечем заняться, Крил? Может, тебе поупражняться в верховой езде? Потренировать лошадь или наточить меч?
– Ты пригласила меня затем, чтобы тут же отослать прочь? – Юноша плавным движением поднялся. – Будь я более чувствительной натурой, вполне мог бы обидеться. Впрочем, эта игра мне знакома: мы ведь всю жизнь в нее играем.
– О чем ты говоришь? Какая еще игра?
Крил направился было к двери, но остановился и обернулся с грустной усмешкой на
