мистер Фергин. Вы же не хотите, чтобы я запустила через громкую связь сообщение по всему дому, что жильцы двенадцатой квартиры – единственные, кто не внес взнос?
– Не хочу.
– Вот и славно. Я жду ваши два фунта пятьдесят пять пенсов…
Корнелиус Фергин и Гораций Горр вышли через заднюю дверь во двор.
– Вот это твоя жизнь? Ты вот за это цепляешься? – презрительно бросил Гораций, когда они оказались под медленно идущим снегом. – Ты погляди на этот никчемный дом! На эту улицу! Да на весь этот район! Вспомни, кем ты был. Вспомни, чем ты был! Твоя жизнь – это не прозябать с газетой у камина. Твоя жизнь – это выслеживать и отлавливать монстров. Ты здесь гниешь заживо, Корнелиус. Видимо, в этом и был ее расчет. Это издевка Шпигельрабераух, понимаешь? Она каждый день видит этого жалкого, пресмыкающегося старика и смеется про себя: «Это тот, о ком ходят легенды? Это тот, чье имя произносят со страхом? Это Птицелов?»
– Ты не понимаешь, Гораций…
– Я понимаю. И ты поймешь. Очень скоро. Вспомнишь, кто ты и что должен сделать…
Снег хрустел под ногами, и с этим звуком как будто ломалось что-то внутри Корнелиуса. Они прошли мимо ржавого дирижабля мистера Хэмма.
– Нам без тебя не обойтись, – сказал Гораций. – Нам нужны твои навыки…
– Мой ответ тот же.
– Но…
– Да я уже и забыл, как это делается…
– Вспомнится. Но ты должен вспомнить уже сейчас. У нас нет времени. Неужели ты думаешь, что Гелленкопф будет ждать? Нить уже тянется, все запущено…
– Я все решил. Рад был тебя видеть… старый друг.
– Да будь оно все проклято! – рявкнул Гораций. – Сейчас твоя жизнь – это два фунта пятьдесят пять пенсов взноса за уборку подъезда и лифт. – Он расширил ноздри от гнева и до скрипа сжал трость. – Проклятье… Я ведь знал, что просто не будет. Это все эффект замещенной жизни. Тебе сложно взять и забыть все, что было последние годы. Я понимаю. Думаешь, я мгновенно стал собой? Мне понадобилось две недели и дюжина ящиков крепкого «Ширлибаун». Я сам через это прошел, поэтому пока что проявлю терпение. Я даю тебе два дня, Корнелиус, и, надеюсь, ты сам явишься. Я не хочу возвращаться в эту дыру, но вернусь, если понадобится. – И уже тише добавил: – А может, мне стоит сорвать с тебя прищепку, которую на тебя повесила Шпигельрабераух?
– Если тронешь моего внука, Гораций, я лично перережу тебе глотку и не посмотрю, что ты мой единственный друг.
Гораций Горр расхохотался.
– О, ну наконец! А то я уже начал переживать. Рад, что ты возвращаешься… До скорой встречи, Корнелиус…
…Что-то негромко бурчал старый граммофон, в камине горел огонь, а над двумя чашками на столе поднимался настолько крепкий и душистый пар, что только лишь от него можно было слегка опьянеть. Конрад всегда добавлял в чай немного вишневого «Терненбаума».
– «Пес» загрызает пару «сироток» и кусает «констебля»! – провозгласил Конрад Франки, выпустил облачко дыма изо рта и снова взял в зубы трубку.
– Блеф, – буркнул Корнелиус и потянул карту из колоды, не глядя вложил ее между другими в руке и уставился в свою чашку.
– Тогда я выкладываю тройку «адвокатов» и…
– Блеф. – Еще одна карта переместилась из колоды в руку Корнелиуса.
– Я знаю, что ты делаешь, старина, – хмыкнул Конрад Франки, поглаживая бороду. – Ты пытаешься собрать «приют», вот только ничего не выйдет: «директриса» вышла, а «надсмотрщик» где-то на дне колоды.
– Просто ходи, Конрад. Тебе же не терпится. Что там у тебя? «Судья»? Ну, само собой, «судья» – кто же еще?
Конрад Франки поморщился и выложил на стол карту «судьи». Старшая карта из числа «законников» присоединилась к остальным. На столе оказались: «констебль», все «адвокаты» и, собственно, «судья».
– Ну вот, – проворчал Конрад, – испортил мой триумф. Мог сделать вид, что не знаешь. И тем не менее…
– Говори уже.
– «Законники» забирают игру. Трольридж!
Конрад Франки самодовольно потер морщинистые руки и сгреб все карты, после чего пододвинул их к Корнелиусу.
Тот вздохнул и принялся собирать из всего этого карточного бедлама колоду: проигравший тасует и раздает…
– Что-то ты сам не свой последние два дня, Корнелиус, – отметил Конрад, пытливо глядя на друга. – Проигрываешься раз за разом.
– Да ностальгия проклятая, – пробурчал Корнелиус, тасуя колоду. – Не могу сосредоточиться. Финч снова завел речь о Филлиппе с Вероникой за завтраком.
– Эх, сочувствую, старина… – неловко потупился Конрад.
– Спрашивал о том, любили ли они кашу, и высказал мысль, что если нет, то отчего он, мол, обязан ее любить.
– Вот шельмец! – поддержал друг.
– А что я могу ему сказать? Я ж и не помню уже, любили ли они кашу. Я вообще мало что о них помню. Ты же знаешь, что мы с Филлиппом были в ссоре и я перебрался сюда только после того, как…
– Как их забрала буря, да, помню.
– Сколько времени прошло, подумать только… десять лет…
– Одиннадцать, – уточнил Конрад.
– Ну да. Ты помнишь тот день, когда я въехал?
– Еще бы… – хмыкнул Конрад, пыхнув трубкой. – Это был тот еще цирк. Присцилла Поуп едва весь дом не перевернула от ярости, когда узнала, что у мальчишки есть дедушка и квартирка ваша даже и не думает опустевать.
Корнелиус покивал.
– Опустевшая квартира… – угрюмо сказал он. – Как сейчас помню: зашел впервые в квартиру, увидел Финча в своей детской кроватке и испугался: такой кроха, и мне его воспитывать…
Конрад покачал головой.
– Его ведь мадам Шпигельрабераух принесла на следующий день после твоего приезда. Он у нее на попечении был с момента, как Филлипп с Вероникой сгинули в буре…
– Значит, она принесла? – едва слышно проговорил Корнелиус, неожиданно резко глянув на Конрада, и тот вздрогнул: он и сам понял, что проговорился. – Занятно… Что еще ты помнишь о том дне?
В глазах Конрада проявился ужас.
– О, я вижу, ты все понял, не так ли? – спросил его друг, тасуя колоду. – Ты знаешь, кто я.
– Корнелиус…
– Не совсем…
Конрад Франки одними губами произнес:
– Птицелов…
Корнелиус Фергин кивнул.
– Я знаю, что ты подглядывал, когда сюда приходил мой старый компаньон. Ты стоял у этого окна и наблюдал за двором. Теряешь навык – занавески тебя выдали…
Губы Конрада Франки задрожали.
– Как я здесь оказался? – спросил Корнелиус.
– Я не знаю…
– Кто такой Финч?
– Твой внук.
– Не-е-ет, – протянул Корнелиус. – Филлипп ведь не мой сын. И соответственно, Финч не может быть моим внуком. Говори!
– Я не знаю, клянусь!
– Кто жил в двенадцатой квартире до меня? Ты ведь в этом доме с самой войны прозябаешь… Ты должен знать.
– Там жил писатель. Филлипп Фейрвел. А потом поселилась и Вероника. Они жили там вдвоем, а потом родился мальчик. Вскоре они сгинули в буре, и появился ты.
– Значит, что-то все же было правдой… Почему она меня сюда заманила?
– Я…
– Зачем всучила мне мальчишку?
Конрад покачал головой.
– Я ничего не знаю! Она просто сказала мне, чтобы я… присматривал. Я должен был стать твоим другом!
– Не лги, Конрад! Ты должен был наблюдать, смотреть в оба, не проявятся ли признаки. Ты каждый день ей докладывал? После того как я уходил, тут же посылал отчет на седьмой этаж?
– Нет, я…
– Ты был моим тюремщиком, Конрад. Что она тебе сказала? Кто я, по-твоему?
Конрад Франки отвернулся, не в силах выдержать пронзительный взгляд Корнелиуса.
– Отвечай!
– Убийца и похититель.
– И, вероятно, безумец?
– О нет, намного хуже. Человек, который прекрасно все понимает и совершает ужасные вещи, потому что это его осознанный выбор. Расчетливый, хитрый и хладнокровный.
– Сколько лести…
– Это не лесть. Это профиль. Ты ведь знаешь, чем я занимался в войну? Ловил шпионов… Мне нужно знать, что собой представляет объект наблюдения. Особенно если он работает на Гелленкопфа.
Корнелиус приподнял бровь.
– Она тебе и о нем рассказала?
– Я всегда знал, кто это такой. Самый опасный человек в городе, тот, о ком ходят жуткие слухи…
– Ты ошибаешься, Конрад. Он не человек…
– Что это должно значить?
Корнелиус Фергин поморщился.
– Бесполезен. Ты ничего не знаешь…
Он швырнул карты на стол, и, распавшись, вне всякого сомнения, случайно, несколько карт сложились в лучшую возможную комбинацию трольриджа – в «мотыльков».
Корнелиус поднялся на ноги, и Конрад отпрянул, тем самым вызвав снисходительную улыбку на губах того, кто был ему другом последние одиннадцать лет.
– Что ж, – сказал Птицелов, – мне не остается ничего, кроме как выяснить все самому. Не стоит так трястись, Конрад, я не убью тебя. Если ты не дашь мне повода. Ты же понимаешь, что, если вздумаешь доложить обо всем этой дряни с седьмого этажа, я перережу тебе глотку?
Это было сказано без излишнего драматизма, это, по сути, была даже не угроза – просто озвученные причина
