притянули к полу, связав собственными кишками.
— Что я должен сказать ему?
Первый утренний свет из-под трепещущих век. Вкус первого вздоха. Щека на подушке, онемевшая со сна. Это — и только это — связывало Эсменет с той женщиной, шлюхой, какой она прежде была.
Иногда она забывала. Иногда она просыпалась с прежними ощущениями: беспокойство, струящееся по телу, духота постели, жажда плоти. Однажды ей даже послышался стук молотков в лудильной мастерской на соседней улице. Она резко поднималась, и муслиновые покрывала скользили по ее коже. Она моргала, всматривалась в героические изображения на стенах полуосвещенной комнаты и останавливала взгляд на своих рабынях — трех кианских девочках-подростках,— распростершихся лицом вниз в знак покорности.
Сегодня было точно так же. Растерянно прищурившись, Эсменет встала и отдалась их хлопотливым рукам. Они щебетали на своем странном убаюкивающем языке и переходили на ломаный шейский только тогда, когда их тон заставлял Эсменет вопросительно посмотреть на одну из них — обычно это была Фанашила. Рабыни расчесывали волосы Эсменет костяными гребнями, растирали ее ноги и руки быстрыми ладошками, затем терпеливо ждали, пока она помочится за ширмой. Потом они вели ее в ван-
ну в соседней комнате, натирали мылом, затем маслом и массировали ей кожу.
Как всегда, Эсменет принимала их услуги со спокойным удивлением. Она была щедра на благодарности и радовала их выражением своего удовольствия. Эсменет знала, что они слышали все сплетни, ходившие среди рабов. Они понимали, что рабство имеет собственную иерархию и привилегии. Будучи рабынями царицы, девочки сами становились царицами для остальных слуг. Может быть, это поражало их не меньше, чем саму Эсменет удивляло ее положение.
Она вышла из ванной с легким головокружением, расслабленная и полная туманного ощущения легкости бытия, которое рождает только горячая вода. Рабыни одели ее, затем занялись волосами, и Эсменет посмеялась над их шутками. Иэль и Бурулан с беспечной безжалостностью поддразнивали Фанашилу — та обладала невыразимой серьезностью, делающей человека мишенью для бесконечных насмешек. Наверное, они намекают на какого-то юношу, подумала Эсменет.
Когда девушки закончили, Фанашила пошла в детскую, а Иэль и Бурулан, все еще хихикая, повели Эсменет к туалетному столику и косметике — такое изобилие ей и не снилось в Сумне. Любуясь всеми этими кисточками, красками, пудрами, она винила себя за проснувшуюся жадность к вещам.
«Я заслужила это»,— думала она и ругала себя за слезы, выступающие на глазах.
Иэль и Бурулан замолчали.
«Это больше... больше того, что можно отнять».
С восхищением глядя на свое отражение, Эсменет видела тот же восторг в глазах рабынь. Она была прекрасна — прекрасна, как Серве, только с темными волосами. Эсменет почти поверила, что усилия множества людей, сделавших из нее эту экзотическую красавицу, стоили того. Она почти поверила, что все это — настоящее.
Любовь к Келлхусу цеплялась за ее душу, как воспоминание о тягостном преступлении. Иэль погладила госпожу по щеке — она была самой разумной из служанок и прежде всех замечала печаль Эсменет.
— Красивая,— проворковала она, устремив на хозяйку внимательный взор.— Как богиня.
Эсменет сжала ее руку, затем потянулась к своему все еще плоскому животу.
«Это настоящее».
Вскоре они закончили, и Фанашила пошла за Моэнгхусом и Опсарой, его кормилицей. Затем явились рабы с кухни и принесли завтрак. Эсменет позавтракала в залитом солнцем портике, между делом расспрашивая Опсару о сыне Серве. В отличие от личных рабынь Эсменет Опсара вечно подсчитывала все, чем услужила своим новым хозяевам,— каждый шаг, каждый ответ на вопросы, каждую выполненную работу. Иногда ее просто распирало от наглости, но она удерживалась на грани непослушания. Эсменет давно заменила бы ее, не будь кормилица так предана Моэнгхусу. Опсара считала его таким же рабом, как она сама, невинным дитятей, которого надо защитить от хозяев. Пока он сосал ее грудь, она напевала ему невыразимо прекрасные песни.
Опсара не скрывала, что презирает Иэль, Бурулан и Фанашилу. Девушки посматривали на кормилицу со страхом, хотя Фанашила порой осмеливалась фыркать в ответ на ее замечания.
После завтрака Эсменет забрала Моэнгхуса и вернулась к своей постели под балдахином. Некоторое время она просто сидела, держа ребенка на коленях и глядя в его бессмысленные глазки. Она улыбнулась, когда он крошечными ручонками схватился за свои крошечные ножки.
— Я люблю тебя, Моэнгхус,— проворковала она.— Да-да-да-да-да-а-а.
Все равно это казалось сном.
— Никогда больше ты не будешь голодать, милый мой. Я обещаю... Да-да-да-да-да-а-а!
Моэнгхус радостно заверещал от щекотки. Она рассмеялась, усмехнулась в ответ на суровый взгляд Опсары, а затем подмигнула, глянув на сияющие лица своих рабынь.
— Скоро у тебя будет маленький братик. Ты знаешь? Или сестричка... И я назову ее Серве, как твою маму. Да-да-да-да-да-а-а!
Потом она встала и отдала ребенка Опсаре, дав понять, что сейчас уходит. Все упали на колени, исполняя утренний ритуал по-
корности — девушки так, словно это их любимая игра, а Опсара — словно ее руки и ноги вязли в песке.
Глядя на них, Эсменет впервые после встречи в саду подумала об Ахкеймионе.
Она наткнулась на Верджау: он шел по коридору в свой кабинет, нагруженный множеством свитков и табличек. Пока Эсменет поднималась на возвышение, он раскладывал свои материалы. Писцы уже заняли места у ее ног, на коленях перед невысокими пюпитрами, которые так любили кианцы. Верджау пристроил отчет на сгибе локтя и встал между ними на расстоянии нескольких шагов — прямо на дерево, вытканное на алом ковре.
— Прошлой ночью были задержаны двое тидонцев, они писали ортодоксальные призывы на стенах казарм Индурум.
Верджау выжидающе посмотрел на Эсменет. Писцы быстро записали его слова, и их перья замерли.
— Кто они по положению? — спросила она.
— Из касты слуг.
Подобные инциденты всегда внушали ей невольный страх — не перед тем, что может случиться, но перед тем, какой из этого следует вывод. Почему они упорствуют?
— Значит, они не умеют читать.
— Возможно, они перерисовывали значки, написанные для них кем-то на обрывке пергамента. Похоже, им заплатили. Кто именно — они не знают.
Несомненно, это нансурец. Очередная мелкая месть Икурея Конфаса.
— Довольно,— ответила Эсменет.— Пусть их выпорют и вышлют.
Легкость, с какой слова слетели с ее губ, ужасала Эсменет. Один ее вздох — и эти люди, эти жалкие дураки могли бы умереть в муках. Вздох, который мог стать чем угодно — стоном наслаждения, удивленным вскриком, словом сострадания...
