Легкость, с какой слова слетели с ее губ, ужасала Эсменет. Один ее вздох — и эти люди, эти жалкие дураки могли бы умереть в муках. Вздох, который мог стать чем угодно — стоном наслаждения, удивленным вскриком, словом сострадания...
Это и есть власть, поняла Эсменет: слово превращается в дело. Стоит ей сказать — и мир будет переписан. Прежде ее голос рождал лишь прерывистые вздохи, подгоняющие семяизвержение.
Прежде ее крики могли лишь предвосхищать несчастья и обольщать, выманивая ничтожную милость. Теперь же ее голос сам стал милостью и несчастьем.
От этих мыслей у нее закружилась голова.
Она смотрела, как писцы записывают ее приговор. Она быстро научилась скрывать свое ошеломление. Она снова поймала себя на том, что прижимает руку — левую руку с татуировкой — к животу, словно то, что зрело в ее утробе, было священным даром для всего сущего. Может, весь мир вокруг — ложь, но ребенок в ней... Ничто другое не дает женщине большей уверенности, даже если боится.
Какое-то мгновение Эсменет наслаждалась ощущением тепла под своей ладонью, уверенная, что это всплеск божественности. Роскошь, власть — это мелочи по сравнению с другими, внутренними переменами. Ее чрево, бывшее постоялым двором для бесчисленных мужчин, отныне стало храмом. Ее ум, прежде пребывавший во мраке невежества и непонимания, стал маяком. Ее сердце, прежде бывшее помойкой, стало алтарем... для Воина-Пророка.
Для Келлхуса.
— Граф Готьелк,— продолжал Верджау,— трижды ругал нашего господина.
Она отмахнулась.
— Дальше.
— При всем моем уважении, госпожа, мне кажется, что это дело заслуживает большего внимания.
— Скажи мне,— раздраженно спросила Эсменет,— а кого граф Готьелк не ругал? Вот когда он перестанет прохаживаться по поводу нашего владыки и господина, тогда я буду беспокоиться.
Келлхус предупреждал ее насчет Верджау. Этот человек недолюбливает тебя, говорил он, потому что ты женщина. И по природной гордости. Но поскольку и Эсменет, и Верджау понимали и принимали его бессилие, их отношения стали скорее соперничеством брата и сестры, а не противостоянием врагов. Странно иметь дело с людьми и знать, что никаких тайн не утаишь, никаких мелочей не скроешь. На взгляд постороннего, их противосто-
яние было помпезным, даже трагическим. Но между собой они никогда не думали о том, что скажут другие,— ведь Келлхус был уверен, что они все понимают.
Эсменет одарила Верджау извиняющейся улыбкой.
— Прошу, продолжай. Он недоуменно кивнул.
— Среди айнонов еще одно убийство. Некто Аспа Мемкумри, из людей господина Ураньянки.
— Багряные Шпили?
— Наш осведомитель утверждает, что так.
— Осведомитель... ты имеешь в виду Неберенеса.— Когда Верджау кивнул, она сказала: — Приведи его ко мне завтра утром... тайно. Нам нужно точно узнать, что они делают. А пока я переговорю с нашим владыкой и господином.
Лысый наскенти отметил что-то на восковой дощечке, затем продолжил:
— Граф Хулвагра был замечен за отправлением запрещенного обряда.
— Пустяки,— ответила она.— Наш господин не запрещает своим слугам иметь суеверия. В основе верности лежит не страх, Верджау. Особенно если речь идет о туньерах.
Снова росчерк пера, повторенный всеми писцами. Секретарь перешел к следующему пункту, на сей раз не поднимая глаз.
— Новый визирь Воина-Пророка,— сказал он бесцветным голосом,— кричал в своих покоях.
У Эсменет перехватило дыхание.
— Что он кричал? — осторожно спросила она.
— Никто не знает.
Думать об Ахкеймионе всегда было немного горько.
— Я сама с ним поговорю... Ты понял?
— Понял, госпожа.
— Что-нибудь еще?
— Только списки.
Келлхус призвал Людей Бивня следить за своими вассалами и вообще всеми людьми, даже самыми знатными, и доносить о лю-
бых несоответствиях в поведении или характере — обо всем, что могло указать на подмену человека шпионом-оборотнем. Имена таких подозреваемых заносили в списки. Каждое утро десятки, если не сотни айнрити собирались и проходили пред всевидящими очами Воина-Пророка.
Из тысяч, попавших под подозрение, один убил посланных за ним людей, двое исчезли до ареста, одного воины из Сотни Столпов схватили для допроса, а еще одного — барона из людей пфальцграфа Чинджозы — пока оставили в покое, надеясь раскрыть крупный заговор. Приходилось действовать тупо и грубо, но другого способа — чтобы не подставить при этом Келлхуса — у них не было. Из тридцати восьми шпионов-оборотней, уже обнаруженных Келлхусом, были схвачены или убиты менее десятка.
Оставалось лишь одно: ждать, пока они проявятся сами.
— Пусть шрайские рыцари соберут всех вместе, как всегда.
Выслушав отчеты, Эсменет прошлась вокруг западной террасы, чтобы насладиться солнечным светом и поприветствовать — пусть из далека — десятки льстецов, собравшихся на крышах внизу. Это внимание и раздражало, и возбуждало ее. Когда Эсменет приходила в отчаяние от своей бесполезности, она пыталась придумать, чем отплатить людям за их удивительное терпение. Вчера она послала гвардейцев раздавать хлеб и суп. Сегодня — хвала Момасу за ветерок с моря! — она бросила им два алых покрывала: они извивались, как угри в воде, пока летели вниз. Эсменет рассмеялась, когда толпа кинулась к ним.
Потом она наблюдала за полуденным Покаянием вместе с тремя наскенти. Обычно этот обряд применялся для отпущения грехов ортодоксов, выступавших против Воина-Пророка. Но вопреки ожиданиям, многие Люди Бивня стали возвращаться, некоторые но два и три раза, на другой день или через день. Даже заудуньяни — включая тех, кто прошел первое таинство Погружения,— приходили и заявляли о том, что поддались сомнениям, злобе или чему-то еще во время осады. В результате собиралось так много людей, что наскенти стали проводить ритуал Покаяния за пределами дворца Фама.
Кающиеся подходили к Судьям, раздевались до пояса и строились длинными неровными рядами, потом опускались на колени. Их спины блестели в лучах садящегося солнца. И пока наскенти читали молитвы, Судьи методично шли между кающимися, ударяя каждого три раза ветвью Умиаки. С каждым ударом они восклицали: ^
— За раны, которые исцеляют!
— За отнятое, которое будет отдано!
— За проклятие, которое спасет!
Эсменет ломала руки, глядя на то, как поднимаются и опускаются черные ветви. Она страдала от вида крови, хотя по большей части люди получали лишь ссадины. Их спины с худыми торчащими ребрами и позвонками казались такими хрупкими. Но как они смотрели на нее! Как на рубеж, отмечающий расстояние, неодолимое без этих ударов. Это больше всего тревожило Эсменет. Когда Судьи наносили удар, некоторые кающиеся выгибались, и на их лицах появлялось выражение, которое хорошо знали шлюхи, но ни одна женщина не могла понять до конца.
