Новость была прекрасная. И так уже подзадержался я. Если на каждый затык в пути я буду тратить по три дня, то искать Демиурга буду до тришкина заговенья.
***
Баня у Марфы была хоть и небольшая, но душевная. Небольшая пристройка к дровяному сараю вмещала и печь из калёного кирпича, и небольшой предбанник (только-только развернуться двоим), и собственно парилку о трёх полоках с деревянными шайками и старой бочкой, вмурованной в пол.
Отец Афанасий велел мне его не дожидаться и начинать париться, сам же, пообещав через час присоединиться, ушёл на станцию. Эшелон на узловой должен был простоять часа почти четыре. Что-то с загрузкой углём или заменой воды в котле, я не вникал. Короче, время было. Я правда не совсем понял, почему местного священника должны послушать и взять "воскресшего" ополченца совсем в другой эшелон, но уверенность отца Афанасия передалась и мне. Я, отбросив сомнения, отдался удовольствию бани с чувством, толком и расстановкой, благо и гору свежего снега у входа самолично накидал. Не терпелось также проверить мой порог чувствительности к выносливости при высоких температурах. А где это безопаснее делать, как не в бане?
К приходу отца Афанасия я осмелел настолько, что рискнул ливануть себе кипятку на ладонь. Незабываемые ощущения заставили пулей выскочить голым наружу и сунуть руку в сугроб до плеча, до боли закусив губу, чтобы не закричать. Вот в такой интересной позе и застал меня настоятель.
- Чего потерял, Гаврила? - осведомился священник.
- Да вот, дурень, руку чуть не обжёг, - признался я.
- Дайка гляну, - я нехотя вытащил руку из сугроба, - э! Легко отделался, воин, - я, глупо улыбаясь, смотрел на розоватую кожу на предплечье. Значит, работает. Вот с ощущениями совсем иначе, чем при низких температурах. Хотя порог чувствительности для низких и высоких температур различен. Опять же, плюс девяносто-сто - это не минус тридцать или даже сорок, - ну что, попаришь кости настоятелю, - улыбнулся отец Афанасий, хотя взгляд его сохранял озабоченность, - а я заодно новостями поделюсь.
Уже в парилке, плеснув на каменку кипятка, я сунул в бочку пару новых веников. Обернувшись на скрип двери, так и застыл, пялясь на вошедшего голого священника. Лучи разгулявшегося не по-зимнему солнца осветили поджарое тело отца Афанасия.
Пар успел разойтись, да и света из двух оконцев хватало с избытком, чтобы разглядеть на теле отца Афанасия множество отметин и шрамов. Внизу голеней чётко определялись застарелые кольцевидные рубцы, а сама кожа на ступнях была нездорового серого оттенка, будто священник прошёл по пыльной земле. Хм, а поп-то знатно отморозил ступни когда-то. Часть шрамов на теле явно имела вид старых ножевых ранений, а когда он полез на полок греться мне предстала спина, красноречиво говорившая о частых встречах с кнутом или плетью. Вот те и на! Ничего себе "биография".
- Ну что, Гаврила, готов? Благослови веничком, не побрезгуй! - мои размышления были прерваны отцом Афанасием, который уже лёг ничком на полок. Я обмотал тряпицами, что служили здесь вместо рукавиц, кисти рук и выдернул из бочки распаренные веники, стряхивая влагу на пол.
- С богом, отче! - я совсем немного ещё плеснул на каменку и стал опахивать священника, постепенно нагнетая горячего воздуха, добиваясь равномерной "слезы", так, чтобы не осталось ни одного хорошо пропотевшего участка кожи. Лохмы отца Афанасия слиплись, пришлось откинуть их со спины. Знатную шевелюру отрастил отче. И пошла потеха! Веники исполняли бешеную сарабанду, то взлетая, то опускаясь в ритме сердца, то протягиваясь пареной листвой по коже, стирая усталость, хмарь и вытягивая из мышц и сухожилий нехорошее. Я так увлёкся, что чуть не пропустил полувздох-полустон священника:
- Ох, попусти, паря! Совсем исходил меня...пощады, - я отступил в сторону, помогая спуститься. Скрипнула входная дверь. Афанасия, как и не было. Я же чинно допарился, похлёстывая себя и размышляя, уж не слишком ли я выдал свою устойчивость к жару. Самого священника, красного как рак я увидел во дворе, сидящим посреди моего сугроба и с наслаждением растирающего на лице и шее снег, щедро зачерпывая его ладонями.
Раньше-то я видел его постоянно либо в одежде, либо в облачении, с почти полностью закрытым бородой и волосами лицом, при плохом освещении. Теперь же выяснялось, что этому человеку не более сорока лет, а кроме шрамов на теле, есть рубцы на лбу и щеках, старые, едва различимые и частично прячущиеся в морщинах.
- Чего уставился, паря. Валяй, охолонись! - что-то было в этом, банном Афанасии мальчишеское, бесшабашное. Мы несколько минут осыпали друг друга жгучими хлопьями свежевыпавшего снега, чувствуя, как уходят остатки недоверия и напряжённости между нами.
Растеревшись кусками грубого полотна в предбаннике, пошли на второй заход. Обтекая на полоке, решился на вопрос.
- Откуда такие отметины, отче? - указал я на один из шрамов.
- Так-то по-разному, Гавр. Где люди, где звери, а где и природа-матушка, - священник вздохнул. Но вздох не был тяжёлым, так вздыхают, скорее, о том, что давно прошло и вспоминать не хочется. Но я ошибся, отец Афанасий решил пояснить, - Сахалин, каторга, пять лет. Опосля поселение в Иркутске под надзором, потом работал в артели. К старому уж решил не возвращаться, как бес попутал, нашёл в тайге диких артельщиков, золото мыли, видать, домой возвращались и под оползень попали. Много золота, фунтов шесть-семь. Забрал себе и от радости такой, всё позабыв, бросил лагерь и ушёл. До ближайшего селения, почитай, меньше дня ходу было. Ну и погибших земле не предал, так и бросил кости зверям. Тут-то Он, видать, и решил меня испытать. Уже в сумерках, не разобрав второпях, свалился в ловчую яму. Хорошо без кольев, старую. Сгнило дерево давно. То ли волчья, то ли медвежья. Да только провёл я там без малого седмицу целую. Не знаю, как уж и жив остался. Видать, Он сжалился. Да только молился я поначалу, поняв, что сам выбраться не могу. Молился и проклинал. Проклинал и молился. Проклинал Его, себя, всех и судьбу свою непутёвую. Да только глухи были небо и земля к мольбам моим. И впадал я в неистовство, грыз корни, червей жевал, слизывал ночную росу с земли. Совсем плох стал, почти ослеп. И почти в беспамятстве мысль мне пришла, что не просить я должен милости и спасения, а сам измениться, чтобы все свои ошибки, что совершил в жизни так приложить к судьбе, чтобы помощь другим от моих страданий случилась. Не скажу, что легко мне стало от того решения, а только душа как-то успокоилась и всё вокруг не таким мрачным казаться стало. А к утру в яму ко мне лиса свалилась. Рыжая, матёрая, худющая, по весне дело было, вот как сейчас. Забилась от меня в угол, клыки щерит да тявкает, что та шавка. И громко так... Так и сидели. Я еле жив и лиса гавкучая. Я в полдень на яму охотники набрели. По следу лисы той. Подивились они мне - чисто лешак в яме, уж я и мхом покрываться стал, да только вынулся я и разом попросил лису ту отпустить. Наградил по-царски: все свои деньги отдал как есть.
- А золото? - вырвалось у меня.
- Э, паря. Показал бы я им золото, там меня и закопали в этой же яме. Сам сибиряк, должон знать: в тайге прокурор - медведь. А так отвели до жилья, недалеко оно, оказывается, было. Рукой подать. Отлежался до утра и пошёл в ближайший храм. Монастырский. Нашёл настоятеля, да и отдал ему то золото, рассказав про чудо со мной в тайге произошедшее. Заодно и про жизнь свою горемычную. И наказал он мне тогда сходить помолиться Казанской, испросить милости и наставления. И обязательно вернуться к нему. Припасов на дорогу собрал. Пожить наставил три дни и в путь.
- И вы сходили? - рассказ я слушал заворожённо, понимая, что не многие могли удостоиться откровенности отца Афанасия, - пешком?
- Пешком, а как же ещё, паря? - паломничество, оно так и делается. Своим телом должон всё прочувствовать. Все свои грехи и горе, людям сотворённое. Оно, чай, понимаешь, что на Сахалин за простую кражу не ссылают, - во взгляде Афанасия мелькнули отблески смерти, - пошёл и вернулся, как было наказано. И был направлен настоятелем монастыря в иркутскую семинарию. Тому уж больше десяти годов минуло, в этом приходе я четвёртый год...
