в мире, которому она была не нужна. Алекс была разной. В ней было много всего. Сказать, что она была сучкой иногда, – значит стереть все остальное. Ведь она была: храброй, упрямой, страстной, ласковой; девушкой, способной разрушить империю, чтобы спасти любимого человека. – Она была уверена, что я не хочу никому говорить, потому что если люди узнают, они от меня отвернутся.
– Сомневаюсь, что так было бы.
– Нет. Этого бы не случилось. Алекс не скрывала свою сущность, и никто не придавал этому значения. Все ее боготворили.
Я осознаю, что произнесла ее имя, когда оно уже сорвалось с моих губ. Эллис в восторге, сидит, скрестив ноги и покачивая одной из них: феодальная маркиза, восседающая на троне. Она уже, должно быть, представила нас с Алекс вместе, наши отношения неизбежны, как любой поворот сюжета в книге Эллис.
Я потрясла головой, скривила рот в неуместной улыбке.
– Я не знаю. Мне бы подождать до окончания школы. Очень похоже на клише, правда? Лесбиянки в школе для девушек.
– Вот это да. Так получилось, что мне нравится это клише.
Я смеюсь.
– Я так и думала.
Моя голова начинает кружиться, словно от шампанского. Люстры кажутся ярче; латунь нахально блестит. В свете, льющемся из окон, пыль мерцает, как алмазная крошка. Повинуясь внезапному порыву, я забираю шляпу у Эллис, нахлобучиваю на себя, затем приподнимаю поля и смотрю на нее, изогнув бровь.
– Я бы дымилась на костре рядом с тобой, не сомневайся. – Ее улыбка еще более вымученная, чем моя, но Эллис все же улыбается. По-настоящему, ведь в уголках глаз появляются морщинки. Она вдруг кажется моложе, просто девчонка в забавных очках, сидящая в центре магазина, заполненного чьим-то старьем, никому не нужными воспоминаниями.
Я хочу вернуть ей шляпу; она отрицательно качает головой и говорит:
– Она тебе больше идет.
Мы переходим в следующий зал, забитый книгами – всякими, от тяжелых томов в кожаном переплете с золотым тиснением до потрепанных книжек в мягкой обложке. Я вытаскиваю одну особенно толстую, раскрываю на середине и, уткнувшись носом, вдыхаю запах бумаги.
– Расскажи мне о ней, – говорит Эллис. – Алекс. Какой она была?
Я открываю глаза и смотрю на Эллис из-за книги; она стоит в нескольких футах от меня, не обращая никакого внимания на полки.
Конечно, я ждала этого момента. Того самого момента, когда Эллис наберется смелости спросить меня, каково это чувство, чтобы добавить эмоциональности в сюжет о Дэллоуэйской Пятёрке.
Именно поэтому она хочет узнать об убийстве Алекс.
Я ее не убивала.
Я почти произношу это, но удерживаюсь. Вместо этого я медленно опускаю книгу, но не кладу ее на место. Мне приятнее прижать ее к груди, вцепившись руками в кожаный переплет.
Я, наверное, в неоплатном долгу перед Алекс после того, что я сделала. Может быть, если я облеку это в слова…
Говорят, что, зная имя вещи, обретаешь власть над нею. И именно сейчас мне нужна власть. Как можно больше.
Эллис может писать все, что захочет.
– Алекс была… очень умной, – говорю я. Удивительно, как ровно звучит мой голос, словно мне почти не больно. Будто мне вообще все равно. – Она тоже жила в Годвин-хаус. Она в основном читала сатириков.
Эллис не произносит ни слова. Это самый старый прием в книгах, но он работает; я начала говорить и остановиться уже не могу.
– Она была забавной. Иногда была плохой: если ты шел против нее, она могла быть… не жестокой, необязательно, но…
Я не хочу унижать ее. Не перед Эллис Хейли. На самом деле ни перед кем.
А еще, если сказать, что Алекс была жестокой, некоторые могут счесть это поводом для ее убийства.
Я сильнее прижимаю большие пальцы к корешку книги.
– Она любила собак. С ней никуда нельзя было пойти – каждый раз при виде собаки она должна была остановиться, поздороваться. Она бросалась в поток машин, если на другой стороне улицы была возможность потискать лабрадора. У нее была жуткая аллергия, но это ничего не меняло.
– Как мило, – говорит Эллис.
– Да, это было мило. Она была милой.
О, боже. Я никогда так много о ней не говорила. Даже во время лечения с доктором Ортегой. «Расскажи, будет легче, – сказала доктор Ортега. – Вспомни, какой она была…»
– Она любила гулять на свежем воздухе, – говорю я. – Любила лазать по скалам, ходить в походы и все такое. Я имею в виду, она была профессионалом – или собиралась им стать. Ее отобрали в самую первую олимпийскую команду по скалолазанию. Она покорила Эверест. Дважды.
Внезапно становится трудно дышать, словно воздух налился тяжестью. Я вижу сверкающие в воздухе пылинки, частички мертвой кожи сотен посетителей или, возможно, бывших владельцев всех безделушек, выставленных здесь на продажу. Я представляю, как эта пыль окутывает нас, словно одеяла, и душит.
– Я понимаю, об этом тяжело говорить, – мягко произносит Эллис. Ее рука лежит на крышке соседнего стола. Эллис не двигается, просто добавляет: – Из-за того, как она умерла.
Я с трудом сглатываю. Мое горло словно забито песком.
– Да, верно.
Несколько мгновений наши взгляды обращены друг на друга, Эллис смотрит, не мигая, поверх оправы своего шаткого пенсне.
Я стараюсь не думать о крике, сопровождавшем падение Алекс и оборвавшемся слишком быстро, когда она ударилась о землю. Теперь я слышу его везде: в своих ночных кошмарах, в фильмах. И сейчас он отдается в гудении старой пластинки, крутящейся на проигрывателе у стойки продавца. Музыка смолкла, остались только шумы.
Я не хотела ее смерти. Я никогда не хотела, чтобы она умерла. Но я тоже не безгрешна.
Это то, что упустили врачи в Сильвер-Лейк с их терапией травмы, белыми таблетками и приторной жалостью: что я и есть причина ее смерти. Если бы меня там не было, если бы я не вошла в жизнь Алекс Хейвуд, она была бы жива.
Эллис сейчас смотрит на меня, как те врачи, – изучающе, препарирует для своей проклятой книги так же, как доктора, что исследовали мой случай. Как я – в замешательстве, сбита с толку или сломлена? И способна ли я убить муравья, не говоря уже о девушке?
– Клянусь Богом, – говорю я, – если ты скажешь мне, что это не моя вина…
– Я не собиралась говорить ничего подобного.
– Хорошо.
Она поднимает бровь.
– Это был несчастный случай. Все это знают. По крайней мере все, кто читал документы.
Я сдаюсь первой. Я перевожу взгляд на книгу, все еще прижатую к груди. От пыли начинают слезиться глаза.
– Да, – говорю я. – Хорошо.
Бумаги не рассказывают всего.
Молчание тянется долго и напряженно – его легко прервать.
Я ставлю книгу на ее место на полке. Отвернувшись от Эллис, мне легче говорить.
– Все считают, что я сгубила ее.
– Ты не сгубила. Я изучаю душегубов, мне лучше знать.
Я издаю звук, который должен звучать насмешливо, но выходит сдавленно, горько – словно для того, чтобы сделать все происходящее еще более унизительным. Я тру тыльной стороной ладони свой лоб, будто это
