не всегда звери, хотя зверей среди них куда больше, чем кого-либо еще. Иногда к нам заносит людей, и порой им удается пробраться живыми на борт, где есть, чем дышать.
Сделав паузу, Гунни хихикнула.
– А знаешь, то-то, должно быть, их земляки удивляются: куда они могли запропасть? Особенно если паруса переносят к нам кого-то из важных шишек!
Тоненький девичий смех в устах такой крупной женщины казался настолько странным, что я, при всей своей неулыбчивости, невольно заулыбался.
– Еще говорят, будто часть рыскунов попадает на борт с грузами. Будто это преступники, бегущие с родных миров тайком, прячась в каких-нибудь ящиках. Или будто на своих мирах их считают всего лишь животными и потому перевозят, как живой груз, хотя они такие же люди, как мы. Но, по-моему, на таких мирах и нас за животных считали бы.
От ее волос, оказавшихся совсем рядом с моей щекой, веяло резким ароматом духов, и мне пришло в голову, что духами она наверняка пользуется далеко не всегда, а значит, надушилась ради меня, перед возвращением в наш закуток.
– Некоторые зовут их мутниками, потому что многие из них какие-то мутные – говорить не умеют. Наверное, какой-то собственный язык у них есть, но разговаривать с нами они не могут: если поймаем кого, приходится объясняться знаками. Однако Сидеро как-то сказал, что «мутниками» их прозвали потому, что они воду мутят, баламутят, бунтуют.
– Кстати, о Сидеро, – вспомнил я. – Когда Зак привел тебя на дно воздушной шахты, Сидеро здесь, рядом, был?
– Нет. Кроме тебя, мы не нашли никого.
– А не видала ли ты моего пистолета, или ножа, который подарила мне при первой встрече?
– Нет, их мы не видели тоже. А упал ты вместе с ними?
– Не я, Сидеро. То и другое было на нем. На поясе. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их… ну что ж, по крайней мере, он меня не добил.
Гунни покачала головой – точнее, повернула ее из стороны в сторону поверх мягкой ветоши, так что ее румяная, округлая щека соприкоснулась с моей.
– Нет, на него это не похоже. Может, он порой и грубоват, но чтоб убил кого-то – о таком я ни разу не слышала.
– По-моему, он ударил меня, пока я лежал без сознания. Губы разбиты, и вряд ли при ударе об пол: падал-то я в нем, внутри, помнишь? Или об этом я еще не рассказывал?
Гунни, отодвинувшись в сторону, уставилась на меня во все глаза.
– Вправду? Ты и такое можешь?
– Да. Сидеро это пришлось не по вкусу, но, думаю, какая-то особенность конструкции не позволяла ему меня вытолкнуть, пока я оставался в сознании. А после падения он, должно быть, открылся и вытащил меня уцелевшей рукой. И мое счастье, что ноги мне не переломал… зато, вытащив, очевидно, ударил. За что я непременно прикончу его, когда встречу снова.
– Он всего-навсего машина, – негромко сказала Гунни.
Ладонь ее скользнула под мою изорванную рубашку.
– Вот уж не думал, что тебе об этом известно, – удивился я. – Казалось, ты считаешь его человеком.
– Мой отец был рыбаком, и росла я на лодках. Дай лодке имя, дай ей глаза, и она что ни день станет вести себя, как человек, и даже о многом расскажет. Но на самом-то деле она вовсе не человек. Рыбаки – они нередко с причудами, но отец говорил, что помешавшегося всерьез отличить можно вот как: спятивший, если лодка ему не по душе, не продаст ее, а утопит. Да, у всякой лодки есть собственный дух, но чтобы стать человеком, одного духа мало.
– А как отнесся отец к твоей вербовке в матросы? – спросил я. – Не ругался?
– Нет, – ответила Гунни. – Отец к тому времени утонул. Все рыбаки когда-нибудь тонут. А мать не пережила его гибели. Я на Урд возвращаюсь довольно часто, однако еще ни разу не смогла застать их в живых.
– Скажи, Гунни, кто был Автархом в твои детские годы?
– Не знаю, – отвечала она. – Подобные вещи нас сроду не волновали.
Тут Гунни всплакнула. Я принялся ее утешать, утешения быстро и совершенно естественно обернулись любовными играми, однако ее ожог покрывал большую часть живота и груди, а еще, как бы мы ни ласкали друг друга, память о Валерии разделяла нас незримой стеной.
Наконец Гунни спросила:
– Тебе не больно?
– Нисколько, – заверил ее я. – Мне просто жаль, что я сделал так больно тебе.
– Но ты вовсе не сделал мне больно.
– Ошибаешься, Гунни. Это мой выстрел обжег тебя там, в коридоре, у двери в мои апартаменты, и нам обоим об этом прекрасно известно.
Рука ее невольно потянулась к поясу, к ножнам с кинжалом, однако кинжал, отброшенный, когда она раздевалась, лежал среди прочей одежды, далеко в стороне.
– Идас, по собственным же словам, наняла одного из матросов, чтоб тот помог ей избавиться от трупа стюарда. Правда, о нанятом она говорила как о мужчине, но при этом слегка запнулась. Ты же работала с ней в одной вахтенной команде, и, пусть даже не знала, что Идас – девчонка, обращение за помощью к женщине с ее стороны, если у нее не имелось любовника, выглядит вполне естественно.
– И давно ли ты это понял? – прошептала Гунни.
На сей раз она не заплакала, но в уголке ее глаза набухла слеза – большая, округлая, как сама Гунни.
– Сразу же, как только ты принесла мне миску похлебки. Отчего мою руку обожгло пищеварительными соками этой крылатой твари? Оттого, что из всех частей тела только она и осталась снаружи, не прикрытая металлической шкурой Сидеро – и, разумеется, я подумал об этом, как только пришел в сознание. А ты сказала, будто тебя обожгло искрой тока. Разницы между тем и другим – никакой, однако твое лицо и предплечья, ничем не защищенные, остались целы. Тебя обожгло как раз там, где тело обычно защищено рубашкой и брюками.
Здесь я сделал паузу, дожидаясь ответа, но Гунни молчала.
– В темноте я позвал на помощь, однако никто не откликнулся. Чтоб осветить коридор, я выстрелил, убавив мощность луча до минимума, а пистолет, стреляя, поднял вровень с глазами, но ни прицела, ни цели не видел, и луч слегка ушел книзу. И, надо думать, попал тебе в живот, несколько выше пояса. Пока я спал, ты, очевидно, отправилась на поиски Идас, чтобы выручить за меня еще хризос, но, разумеется, отыскать ее не смогла. К тому времени она была мертва, а ее тело я запер в каюте.
– Я бы ответила на
