господарь, он такой, его со следа не собьешь.
Господарка бросилась к воротам вместе со слугами. Всадники как раз въезжали на мост. Рыжий Пала и вороной Миклоша мерно шагали голова в голову, меж коней провисала ловчая сеть, в которой лежало что-то длинное, закутанное в плащ. Сзади, по трое в ряд, ехали витязи. С башни, хлопая крыльями, взвилась птичья туча, громко и отчаянно взвыла дворовая сука, ей ответили десятки собачьих глоток.
– Не жилица, – перевела Моника. Остальные промолчали.
Пал спрыгнул с храпящего коня, потрепал по мокрой шее. Барболка не хотела при всех хвататься за мужа, но ноги сами сорвались с места. Женщина повисла на шее своего господаря, откуда-то взявшиеся слезы выплеснулись наружу, потекли по щекам.
– Что ты? – пробормотал Пал и повторил: – Что ты…
– Ты вернулся, – и плевать, что их видят все, – вернулся!
– Конечно, – муж быстро прижал ее к себе, – беды-то… Мы и Аполку нашли… Жива, хоть и без памяти. Повезло ей, еще два шага, и все!
Подруга была жива, но Барболку отчего-то это не обрадовало. Вцепившись в Пала, сакацкая господарка смотрела, как притихший Миклош несет на руках показавшийся страшным сверток. Собачий вой стал нестерпимым. Псари силком затаскивали ошалевшую свору в замок, в небе толкались, сыпали снежными ошметками серые облака.
– Дым не возвращается, – прошептала Барболка, – возвращается не дым…
1
Бывает, человек то ли спит, то ли в обмороке, сердце бьется, грудь дышит, а не добудишься. Так и Аполка. Жила, как во сне, а теперь и вовсе уснула. Оставалась одна надежда – на ученых столичных лекарей, но до них еще нужно было добраться. Миклош почти не сомневался, что врачи только и смогут, что руками развести, зато в Крионе скажут, что сын алатского господаря уморил агарийскую принцессу. Ничего хорошего от этого ждать не приходилось, да и Аполку было жаль. Виноватым Миклош себя не чувствовал, другой на его месте от опущенных глаз да вышивок давным-давно бы десяток подружек завел, а он терпел, оттого, видать, и снилась ему Барболка. Жаль, больше не снится, как отрезало.
Смотреть на живую Барболку было мучительно, но расстаться с ней навсегда Миклош не мог. Вот и тянул с отъездом, пока не придумал, как цаплю с кречетом помирить, а заодно и отца успокоить. Надо оставить Лукача на попечение Пала и Барболки. Агарийскому королю до Сакаци не дотянуться, а спящую Аполку пускай забирают в Крион да лечат, авось вылечат. Миклош совсем было собрался идти к сакацкому господарю, просить за сына, и тут вбежал слуга. Господарка очнулась и зовет мужа. Миклош бросился в спальню.
В полумраке лицо жены казалось слепленным из снега, только глаза зеленели болотной травой. Агарийка еще никогда не казалась более красивой и менее желанной. Больше того, Миклошу мучительно захотелось оказаться подальше от утонувшей в лисьих одеялах ослепительной красавицы.
– Увези меня отсюда, – Аполка рванулась навстречу мужу, огромные глаза заволоклись слезами, – я умру здесь! Меня убьют!
– Глупая, – Миклош мужественно поцеловал белую щеку, – кто тебя убьет? Пал и Барболка?
– Пал и Барболка нет, – затрясла головой Аполка, – я их люблю, они меня любят. Другие. Придут и убьют. Меня, тебя, Лукача, Миклоша…
Заговаривается, хотя чего тут удивляться. В здравом рассудке по ночам в горы не убегают.
– Зачем тебе два Миклоша? – Нужно погладить ее по волосам, но как же не хочется!
– У нас будет сын, – прошептала агарийка, – Миклош. Его Моника отдаст мармалюце…
– Горюшко ты мое! – простонал Мекчеи. От сердца отлегло, от беременных какой только дури не услышишь. – Давно знаешь?
– Нет! – Аполка вскочила в постели, глаза ее блестели. – Миклош, я тут чужая! Моего сына зарежут, чтоб своих не трогали.
– Ты роди сперва, – пошутил Миклош. – Может, вообще девочка будет.
– Сын, – упрямо сжала губы жена, – он будет великим господарем. Если его не убьют… Моника меня ненавидит…
Моника? Миклош с трудом понял, о ком речь. Кажется, о стряпухе, у которой давешняя мармалюца утащила двух внучек. Дернуло ж его рассказать об этом жене. Наследник господаря сжал зубы и таки погладил больную по волосам. Это стало последней каплей: Аполка вцепилась в рубашку мужа и разрыдалась.
2
Грязный, слежавшийся снег, черные деревья, низкие облака, впереди – перевал, сзади – любовь. Аполка звала Барболку с собой, и он тоже звал, но чернокосая гица гостевать у господаря отказалась, осталась в Сакаци. Кто знает, когда они свидятся и свидятся ли, а вот на законную жену придется любоваться день и ночь.
Миклош сам не понимал, с чего ему опротивела Аполка, а та, как назло, липла не хуже репья к собачьей шкуре. И ведь хороша до одури, а через порог и то смотреть тошно. Наследник Матяша подкрутил усы и уставился на дорогу. Говорить не хотелось ни с кем, даже с Янчи. Мекчеи не должен бросаться на людей, как цепной пес, но он может не сдержаться.
– Миклош!
– Что такое, милая?
– Миклош, мне… надо съехать с дороги.
Говорил же, незачем лезть в седло! И уезжать незачем, но с беременной спорить, что воду копать. Витязь хмуро послал вороного за соловой кобылкой, жеребец полностью разделял негодование хозяина, однако Миклош вынудил упрямца подчиниться. Кони провалились по брюхо, но быстро выбрались на покрытую наледью тропу. Алатский наследник торжественно снял супругу с седла, едва не сплюнув от отвращения, когда маленькие ручки обхватили его шею. Аполка была зеленой, как покойница, и все равно прошептала:
– Не подглядывай!
Агарийка и есть агарийка! Умрет, но блевать на людях не станет. Витязь с готовностью отвернулся. С еще большей готовностью он вскочил бы на коня и поскакал в Сакаци. Или в Вешани. Или еще куда-нибудь, где нет зеленоглазой надоеды. Нет, не останется он с Аполкой до родов, пусть хоть изойдет на слезы, приставит к ней десяток лекарей, и бежать! Дело найдется. Хоть крепости приграничные проверять, хоть новых лучников до четвертого пота гонять.
– Миклош, помоги! – порозовевшая Аполка тянула к нему белые пуховые варежки. Рядом топталась кобылка, на которую столетняя бабка и та бы без помощи вспорхнула. Не можешь с лошадью управиться, лезь в телегу или сиди дома.
– Сейчас, любовь моя!
От поцелуя увернуться не удалось, и настроение испортилось окончательно. Супруги выехали на тропу, и тут откуда-то взялась белка. Зверушка громко цокнула и перескочила со ствола на ствол, обрушив вниз снежную шапку. Этого оказалось довольно: Аполкина кобыла испуганно шарахнулась от страшного зверя, наездница, завизжав, выпустила повод, соловая подскочила на всех четырех ногах и очертя голову помчалась по тропе, подгоняемая воплями очумевшей со страху дуры.
Миклош от души выругался и стремительно развернул вороного. Горе-наездницу следовало остановить, пока она не рассадила себе голову о какой-нибудь пень. А неплохо бы… Витязь поразился подлой
