хочешь лишиться языка,
я облачался в такой же наряд:
верхнее кимоно блестело перламутром,
шёлковое, на вате,
с узором из листьев и цветов.
Архивариус Фудо:
Хор (голосами актёра Кохэку):
Второе кимоно белей снега,
нижнее кимоно алей крови,
тёмный пояс с золотым шитьём:
о, листья клёна!
Секретарь Окада:
Превосходный выбор!
И это носит простая служанка?
Хор (голосами актёра Кохэку):
В театре, господин!
В театре, для услаждения публики!
Кояма Имори, мой любовник,
изгнанный из дома, преданный друзьями,
часто видел меня в этом наряде,
обожал меня в этом наряде,
восхищался им.
Наряди старуху в такое убранство, говорил он,
хромую горбунью, говорил он,
все юнцы побегут следом, пуская слюни!
Играя служанку Коман, кладезь добродетелей,
я надевал чёрный парик, небрежно расчесав его,
вплетя в волосы золочёные ленты…
(вразнобой, под грохот барабанов)
Чёрный парик, поняли мы,
золочёные ленты, поняли мы,
запомнили мы.
Рэйден:
Дух жестокой красавицы,
дух, стравливающий самураев,
убивающий их,
носил такое же платье,
такой же парик,
вплетал такие же ленты.
Воистину банщица ли это?
Бабочка «мыльной страны»?
Сэки Осаму:
Я прозреваю!
В тумане открылся мне дальний берег!
Дух, стравливающий самураев,
убивающий их,
носил платье любовника-актёра,
сделал убийцей своего старшего брата,
погубил его, послал в преисподнюю.
Имя и одежда, одежда и имя!
О дух Коямы Имори,
гнусного насильника,
продолжал насильничать и после смерти!
Кого же он отправил в ад первым,
кого вторым?
Рэйден:
Друзей, предавших его,
отвернувшихся от него.
Ты последний, сказал он Кохэку,
янтарному любовнику, предателю их любви.
Задушив меня,
Кохэку и был бы последним,
последним, кому отомстил бы Имори,
а я бы вернулся на службу
в облике актёра, с докладом о фуккацу.
Сэки Осаму:
Неслыханная злоба!
Немыслимая гнусность!
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Дух господина Имори,
проклятого насильника,
обуянного желанием мести,
заслуживает чернейших адских глубин!
При жизни получил он по заслугам,
и в посмертии обретёт несчастье!
Рэйден:
Так ли это, господин?
Впрямь ли по заслугам получил он?
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(голосами старухи с безымянной улицы):
Я — старуха с дымящейся трубкой,
жизнь моя теплится едва-едва,
подходит к концу.
Рэйден-сан, зачем вы явились ко мне, ничтожной?
Зачем явились во второй раз?!
(вразнобой, под грохот барабанов)
К несчастью, поняли мы,
запомнили мы.
2
«А толк с моей правды выйдет?»
— Здравствуйте, обаа-сан. Как здоровье?
— Не дождётесь, — буркнула старуха.
Как и в первый раз, она сидела на колоде у ворот. Безымянная улица была пуста, дом банщицы Юко, заброшенный и тёмный, безмолвно маячил у меня за спиной.
Я присел на краешек колоды:
— Вот, я вам табачку принёс. Что же вы пустую трубку-то сосёте? С табачком куда приятнее, да?
— Ась?
— Будете сеять ветер мне в уши, обаа-сан, уйду и табачок унесу. У вас слух как у филина, а разум острей бритвы. Так что, мне уходить? С табачком?
— Сиди уже, — старуха сдалась. Окинула меня цепким неприязненным взглядом. — И трубку мне набей. Года мои не те, пальцы дрожат… Как вызнал-то?
Я забрал у неё трубку, стал набивать, уминать.
— Много ли тут вызнавать, обаа-сан? На улице дом с привидением, вот уже больше года. Надо в управу бегом бежать, властям докладывать. Или святых монахов звать, что ли? Не бегут, не зовут: я проверил. А почему?
— Почему? — старуха отобрала у меня трубку.
Я чиркнул огнивом, давая собеседнице прикурить:
— Дом с привидением, если оно землякам вреда не чинит — чепуха. Живи сам и давай жить другим, так? Привлечь к себе внимание властей — вот что для вашей улицы хуже любой неприкаянной души. Чиновник явился? Это сулит неприятности. Даже два чиновника — мы-то с господином Хэруо вдвоём заявились! Самураи вынюхивают, высматривают, в заветный дом лезут! Узнают о призраке, обвинят: почему не доложились? Вот вся улица и попряталась, как вымерла. А вас вперёд погнали, напоказ: выяснить, что пришлым надо. Какой с вас, обаа-сан, спрос? Глухая полоумная бабка, одной ногой на кладбище…
— Ты, господин мой, ври, — старуха сверкнула жёлтыми совиными очами, — да не завирайся! Глухая? Полоумная? Я ещё тебя переживу, спляшу на твоей могилке…
— Может, и так, обаа-сан. Вас, я полагаю, из того дома, о котором мы оба знаем, добрые люди забрали. Не жить же вам бок о бок с призраком? Даже если вы Юко кормили, поили, вашему ремеслу обучили…
Я изобразил, как закуриваю трубочку и передаю её клиенту, предлагая любовные услуги:
— Призрак есть призрак, хоть и родня. Вам Юко кто, внучка?
Старуха окуталась облаком дыма.
— Правнучка, — донеслось из облака. — Верно говоришь, я её всему выучила. Живая меня любила, небось, и мёртвая бы не тронула. Если это Юко, конечно, бедняжка моя…
— А если не Юко? Иной призрак?
— Тоже не тронул бы, небось. Кому я нужна? Жила бы себе помаленьку… Да соседи воспротивились: нечего, мол, там куковать, чужую душу злобить. А какая она мне чужая? Юко, не Юко — дом родной и душа родная, раз в дом захаживает! Забрали меня соседи, к себе перевезли, с вещами. А как ты явился, к тебе выпихнули:
