Такие игры не могли прийтись мне по вкусу, но и осуждать настоятельницу Дельконы я не могла. Матерь положила немало сил для того, чтобы Делькона, сохраняя все связи и положение, не стала зависимой от воли Владык. Кроме того, из рассказов Старших жриц я узнала, что когда-то давно, ещё до принятия послушничества Малике, Вериника Чарная потеряла в войне с Амэном отца. Позже, в поднятом против захватчиков восстании, погиб и её муж. За нежелание признать над собою нового Владыку тогдашний князь Амэна отнял у молодой вдовы все земли и распределил их между своими военачальниками: это было сделано в назидание другим знатным крейговским семействам, оказавшимся теперь под рукою амэнцев…
Одному из получивших земли тысячников приглянулась молодая и ослепительно красивая женщина, и он попросил у Амэнского князя дозволения жениться на вдове бунтовщика. Князю такой оборот дела показался забавным: он дал разрешение на свадьбу, сопроводив его замечанием, что порою легче захватить десять крепостей, чем привести к покорности одну строптивую женщину. Тем не менее Владыка не сомневался, что его военачальник сделает из крейговской гордячки послушную жену и верную подданную.
Лишившейся всего женщине удалось сбежать прямо со свадьбы. Оказавшись в Крейге, она бросилась в ноги к отцу Лезмета, ища защиты. Поскольку их род состоял с правителями Крейга в далёком родстве, князь не только принял её под опеку, но и пожаловал несколько богатых имений. Вот только молодая женщина, вернув себе положение, не осталась в Ильйо, а удалилась в Делькону. Через три месяца она, переписав земли на храм, приняла послушничество Малике.
С тех пор прошли десятилетия – послушница стала настоятельницей, время иссушило её красоту и силу, но в сердце теперь уже Матери Вериники продолжала жить ненависть к Амэну. Годы не смогли унять этот огонь, но жизнь самой настоятельницы клонилась к закату, а меня Матерь сочла подходящим сосудом для того пламени, которое жило в ней: смерть отца, гибель брата и сестры, безумие матери…
Вот только прабабка, видно, догадалась о намерениях Вериники и предпочла жить вне храмовых стен. Нарсия Ирташ не стала взваливать на мои плечи непосильный груз: я ничего не забыла, но ненависть и безысходность не иссушили мое сердце. Благодаря её решению в моей жизни были Ирко и Мали – а чем бы я жила, если б воспитывалась в Дельконе?
Мне было над чем поразмыслить, но навязанный попутчик истолковал наше затянувшееся молчание по-своему и стал донимать меня расспросами. Где я была, что видела, впервые ли оказалась в Амэне? Я вкратце рассказала о Райгро, упомянула Ильйо и, конечно же, Делькону. Рэдлин же, услышав, что на земли Амэна я попала в первый раз, сказал:
– Если вы, госпожа, задержитесь в Мэлдине, то вам стоит увидеть Милест. На праздник Свечей многие служители Семёрки из дальних вотчин собираются в столице. Думаю, жрицы из Мэлдина не останутся в стороне. Таких храмов, как в Милесте, в северных княжествах не сыщешь, а ещё вы сможете увидеть море…
Храмы Милеста, так же, как и море, были мне совершенно безразличны, но я согласно кивнула головой. Во мне ещё теплилась слабая надежда, что говорливость амэнца на этом иссякнет, но он вновь начал задавать мне вопросы. На этот раз его интересовало, не слишком ли строги внутренние правила храмов Малики и то, как живется послушницам Милостивой. Эти вопросы показались мне по меньшей мере странными, и я напрямик спросила, зачем ему это надо. Амэнец смутился, но потом всё же произнёс:
– Моя невеста стала послушницей в храме неподалёку от Римлона. Это старое святилище: древнее вашей Дельконы, но совсем небольшое – служительниц наберется от силы десятка два. Уже три месяца она там, а я должен здесь всякое отребье на дорогах гонять.
Это замечание показалось мне интересным, и я искоса взглянула на мгновенно помрачневшего амэнца.
– И что же заставило твою невесту сделать такой шаг – родительская воля или какой-то данный ею обет Милостивой?
Вместо ответа Рэдлин наградил меня внимательным взглядом, но, заметив на моём лице лишь лёгкую заинтересованность, сказал:
– Все дело во снах. Из-за них Радуша и отправилась в Римлон.
Вот теперь амэнец меня действительно удивил, и дело тут было не только во снах.
– Радуша? Она – крейговка?
«Карающий» на моё изумление ответил понимающей улыбкой:
– Крейговка… Мой отец получил надел по последнему месту службы – в землях, которые стали принадлежать Амэну после очередной стычки с Крейгом. Наши с Радушой семьи оказались ближайшими соседями. Не скажу, что их это сильно радовало, но тесное соседство так или иначе приводило к общению, а детям оказалось проще сдружиться, чем взрослым.
Я знаю свою невесту с малолетства, а когда понял, что люблю Радушу не как сестру, отправился к её родителям просить руки своей подруги.
Не скажу, что они этому сильно обрадовались, но и не огорчились – они, похоже, это предвидели. Мои же и вовсе отнеслись к такому обороту спокойно – Владыка не препятствует подобным бракам, да и отец считал, что невесту лучше выбирать в тех семьях, которые хорошо знаешь.
Казалось бы, всё сложилось как нельзя лучше, но вскоре Радушу стали донимать сны – ей снилась моя смерть, и она каждое утро просыпалась в слезах. Приглашённая к ней жрица сказала, что виной всему пророческий дар Радуши – хотя он и слаб, она не может совладать с ним. Отсюда и терзающие её дурные видения. Жрица предложила помощь храма, и измученная снами Радуша решилась отправиться в Римлон.
Выслушав рассказ Рэдлина, я задумалась – пророческий дар, суля своему обладателю возможные несчастья, может легко превратиться в проклятье. Если же Радуша поддалась своим страхам, то легко могла принять морок за предсказание…
Я вновь взглянула на амэнца, ища на его челе знак скорой смерти, который мог бы подтвердить опасения его невесты, и, скорее угадав, чем увидев движение за спиной Рэдлина, шепнула ему:
– Сбоку!
Воинская жизнь уже приучила амэнца не задавать лишних вопросов: услышав предупреждение, он мгновенно повернулся, поднимая щит. В тот же миг раздался короткий свист и глухой стук. Я заметила, как дрогнули придорожные кусты, а когда перевела взгляд на Рэдлина, то увидела, что он смотрит туда же, куда и я, а в его щите торчат две выкрашенные в чёрно-алый цвет стрелы.
Поймав мой взгляд, амэнец зло и презрительно фыркнул:
– Второй раз эти ублюдки не нападут – смелости у них хватает лишь на то, чтобы бить исподтишка.
Я подумала совсем иное, но не стала перечить амэнцу. Лишь уточнила:
– А что означает окраска стрел?
Рэдлин поморщился так, точно у него зуб заныл:
– Ни много ни мало – смерть «Карающим». Чёрный цвет, по мнению лесных недоносков, означает цвет наших сердец и крови, а красный намекает на цвет курток.
Я вновь посмотрела на размалёванные древки.
– А если этим стрелкам попадутся воины другого отряда… Те же «Доблестные»?
Амэнец недовольно передёрнул плечами:
– «Доблестные», госпожа, в Милесте покой Владыки охраняют, а такие, как я, по дорогам да заставам торчат. Наш глава в округе немало разбойничьих гнёзд повывел, вот ублюдки и мстят нам так. Запугать пытаются, недоумки…
По той злости, что прозвучала в последних словах Рэдлина, я поняла, что разбойники если и не запугали воинов на заставе, то довели их до белого каления.
Рэдлин же, еще раз обложив ругательствами лесных стрелков, оборотился ко мне:
– Давайте оставим расспросы на потом, госпожа, и поторопимся. Скоро стемнеет.
Я не стала перечить амэнцу, ибо и сама хотела оказаться как можно дальше от этого места. Знака смерти я на «карающем» не заметила, но это не значило, что нам с ним ничего не грозило. Размышляя, я невольно запнулась на слове «нам» и невесело улыбнулась. Сейчас мне и Рэдлину грозила одинаковая опасность – глупо было бы думать, что разбойники, убив «карающего», решат пощадить меня. Плащ жрицы далеко не всесилен…
Мои опасения и недобрые предчувствия очень скоро воплотились в жизнь: всего через два поворота лесную дорогу нам с Рэдлином перегородило срубленное дерево. Мой попутчик тихо ругнулся и только было собрался поворотить коня, как из придорожных кустов, преграждая нам путь, высыпали люди.
Ненавистники «карающих» сильно разнились между собой как внешностью, так и вооружением. Несмотря на бороды, я легко рассмотрела среди них обладателей как крейговских, так и амэнских черт, а их оружием были как рогатины с дубьем, так и мечи. Одежда же разбойников отличалась редкой пестротой: зачастую пару латаным-перелатаным штанам составляла богатая, украшенная шитьем куртка или добротные сапоги. А вот слой грязи был одинаков и на обносках, и на снятом с чужого плеча великолепии…
Пока эти наблюдения вихрем пронеслись в моей голове, разбойники времени не теряли. Один из них, напяливший поверх засаленной бархатной куртки нагрудник «карающих», выступил вперед и заявил:
