перебирала в уме всевозможные поводы для отказа, в глубине души зная: она не может не откликнуться. Не имеет права. Утром они отправятся в путь. Втроем.
Мерный ход вороной кобылы баюкает тлеющую боль. Тураах удивленно прислушивается к себе: оказывается, за пять зим затерянный среди лесов улус прочно вошел в ее жизнь. Так, значит? Пустила корни.
Прощание принесло больше боли, чем она ожидала: рана кровоточила воспоминаниями.
Кытах смотрит на нее, прищурившись: сытый лис, отведавший украденные сливки. Впрочем, он всегда смотрит с хитрецой.
– Тревожные вести, дархан Кытах. Мне нужно вернуться в родной улус.
– Надолго ли? – он не спрашивает о причинах, и это хорошо. Вряд ли у Тураах хватит сил на объяснения.
– Не знаю.
Он задумчиво оглаживает седеющие усы. Тураах ждет, что тот вспылит, начнет отговаривать, заставит остаться. Нет, не в его натуре. Хитростью, лестью, намеком на угрозу – не силой. Однако и этого Кытах ей не дарит.
– Езжай, коли дело не терпит… За охотничий алгыс не переживай. Богача Байаная мы, будет нужда, и сами уважим. Не впервой. А вот к Ысыаху возвращайся, какой праздник солнца без удаганки?
Тураах кивает не то с облегчением, не то с досадой. Разворачивается, чтобы уйти. Ее догоняет как бы невзначай брошенная фраза:
– Благодарю, что предупредила. Только всех ли?
Тураах застывает: Айхал! Она даже не подумала поговорить с Айхалом!
Мысль об улыбчивом Айхале отдается особенно острой болью. Но это – сейчас, позже станет легче. Должно стать.
Кытаху она обещала вернуться. Тураах надеялась, что до Айхала эта весть дойдет нескоро. Пусть думает, что потерял ее навсегда. Утешительницы быстро найдутся. Айхал не замечал: местные красавицы не раз заглядывались на него. Пришло их время.
Завидев переступившую через порог Тураах, Айхал подается вперед и расцветает в улыбке. Прямая, словно замороженная, Тураах остается у двери. И глаза – колкие, холодные. Улыбка на губах Айхала увядает, он настороженно замирает перед чужой, незнакомой ему Тураах.
Топтать чистую радость ногами – нелегкая затея. Так нужно. Не может же Айхал не ощущать, как мучительно стянул их узел.
– Я уезжаю.
– Надолго?
Будь он хоть немного решительнее… Хоть раз. Хоть единожды спроси Айхал, почему Тураах не засыпает рядом с ним, почему выпроваживает. Чего боится? Какие кошмары терзают ее ночами? Что значит быть удаганкой? Быть может, тогда… Теперь уже поздно.
– Домой. Надеюсь, навсегда…
– Я поеду с тобой, – через утверждение пробивается вопрос, и Тураах понимает: вести всегда будет она. Ничего не изменится. И уснуть рядом с ним она не сможет. Что ж, значит, и рубить ей.
– Нет нужды, – чуткий Айхал все понимает. Поникает сразу же. Тураах вздрагивает от жалости к нему и к себе, но резать – так с концами. Лишь бы глаза не выдали. – Ты хороший мальчик, Айхал. Но я… не люблю тебя.
Тураах шагает к выходу. Хорошо, что ей не нужно смотреть на то, как он дергается от обидного «мальчик», как бледнеет.
Не оборачиваясь, Тураах отходит от юрты Айхала и лишь тогда дает волю чувствам – благо, ночь уже накинула темное покрывало на землю. Сгибается, прижимая руки к груди. Как же мучительно жжет! Словно присохшую повязку одним махом оторвали от раны.
Саднит, саднит и никак не перестанет. Отвлечься бы… Тураах поднимает голову и взглядом утыкается в спину молчаливого Сэргэха, ушедшего на своем сером коньке вперед. За время пути с уст охотника едва ли сорвалось больше пары десятков слов. Тураах хмурится, силясь припомнить, была ли неразговорчивость в характере Сэргэха или дело в недоверии, враждебности? Привыкай, удаган, биться тебе теперь в эту стену раз за разом.
Тураах переводит взгляд на Туярыму. Широкобедрая, она уверенно держится в седле. Ее прямой спиной, расправленными плечами, блеском янтарных глаз можно любоваться, как любуешься розоватым утренним небом в морозной дымке. Красивая, но холодная.
Алтаану удаганка помнит иной. Подвижной, живой, быстрой и на смех, и на слезы. Открытой всем и миру. Какая она теперь, рыжая Алтаана? И что же все-таки с ней приключилось?
Тураах беспокойно оглядывается по сторонам. Дорога забирает вверх, на сопку. Места, смутно знакомые, заставляют сердце тревожно частить: еще немного, и покажется синяя шкура озера и цепочка гор за ним.
Лес, где когда-то каждая тропка была изучена до камешка. Детская полянка со сторожевой елочкой. Раскиданные вдоль озера юрты. Отец и мать. Сестра, которую Тураах никогда не видела.
Как ее примут в улусе? Будут ли рады внезапному появлению дочери в отчем доме?
Страшно. Страшно вновь столкнуться с молчаливым презрением. Взглянуть в глаза тех, кто обвинил ее в смертях охотников и кузнеца Чорруна.
Воспоминания, радостные и ужасные, давят на плечи, мешают вздохнуть. Тураах злится на себя. Какое ей дело до них всех! Ее задача – помочь Алтаане, если это возможно. Это долг удаганки. Что же до всего прочего… Озерный улус не дом ей больше! Ее прогнали, не слишком заботясь о том, как Тураах устроится на новом месте.
За пять зим – ни одной весточки из дома. Сначала Тураах выглядывала приезжих, каждого старалась расспросить и отчаивалась, не получая даже приветливого слова от семьи. Однажды Кытах застал ее в слезах. «Ты, девочка, теперь отрезанный ломоть, – он присел перед Тураах на корточки. – Такова судьба удаганки. Прими это и перестань опускаться до расспросов. Учись полагаться только на себя». Тогда слова Кытаха привели Тураах в чувство не хуже пощечин. Утерла слезы, кивнула и больше никогда не заглядывала с мольбой в глаза случайных путников.
Прочь, глупые страхи! Прочь, напрасные надежды!
Тураах ударила пятками по черным бокам кобылы и вихрем взлетела на холм. Посмотрела вниз: перед ней, примостившись на берегу озера, лежал родной улус.
Тураах отдернула занавеску, скрывающую орон, и опустилась на колени перед Алтааной.
Рыжие волосы, давно нечесаные и сбившиеся, разметались по плечам. Бледные щеки впали, черты заострились. Худенькие руки, лежащие поверх волчьей дохи, были холодны. Только грудь медленно вздымалась и опускалась – жизнь в Алтаане еще теплилась.
– Я даю ей дважды в день похлебку и воду, – всхлипнула Уйгууна, – но она… с каждым днем… истончается…
Туярыма положила руку на плечо матери и вопросительно взглянула на Тураах.
– Приготовьте масло и лучший кусок мяса, что есть в доме, – хозяйки отправились исполнять наказ, а удаганка, устроившись перед камельком, выбрала два хороших березовых полена, подкормила огонь и вынула из торбы резную чашу. Вгляделась в рыжие сполохи разгоравшегося огня.
– Когда были последние похороны в семье?
– Отец погиб почти три зимы назад, – ответила Туярыма, подавая удаганке плошку с маслом. «Три зимы назад – слишком старая смерть», – отметила Тураах про себя. Перелила растопленное масло в чашу.
– В поисках кобылиц [32] никто не заглядывал? – обратилась она к Уйгууне, принимая из ее рук жирный кусок строганины. Уйгууна стушевалась, взглянула на старшую дочь.
– Был один в середине лета, аккурат после Ысыаха, – пожала плечами Туярыма, – посмотрел и уехал, за кем из нас – не скажу: сватов не было.
Что-то недоговаривают… Жених не глянулся? Или ему не та сестра приглянулась? Может, в Туярыме говорит задетая гордость?
Тураах махнула хозяйкам, чтобы не лезли под руку, плеснула масло в пламя и нащупала на шее кожаный мешочек с хомусом.
Гортанный звук разлился по юрте.
– Уот иччитэ в вашей юрте сильный, – сытый огонь довольно потрескивал, облизывая остатки строганины, а в стенах юрты еще отдавался эхом голос хомуса. – Алтаана той же пламенной масти: старик питает ее жизнь, не дает уйти.
Две пары янтарных глаз, Уйгууны и Туярымы, с надеждой смотрели на Тураах. Она вздохнула. Болезнь определена, а вот причина все еще остается загадкой.
– Кут [33] Алтааны еще теплятся. Две. Третью же похитили.
Уйгууна осела на пол. Слезы хлынули по морщинистым щекам. Туярыма обняла мать, стараясь успокоить: кому-то нужно было быть сильным.
– Ты сможешь ей помочь?
– Попытаюсь. Но сначала нужно найти вора.
Туярыма усадила подвывающую мать на орон. «Так и эта истает», – нахмурилась Тураах, глядя на убивающуюся Уйгууну.
– Уйгууна
