Она старалась держаться подальше для того, чтобы не попасть в самый центр ада, который разверзался с началом молитвы.
Вначале колокол звал всех собраться.
Всякий раз первый удар настигал обитателей монастыря неожиданно, хотя каждый, казалось, жил с ожиданием этого тягучего, бронзового сгустка боли, обрушивающегося сверху, с колокольни, заполняющего двор и строения, словно ледяная вода... словно кипяток... словно жидкий огонь... расплавленное серебро.
Нужно было удержаться и устоять на ногах. Нужно было не убегать прочь, пытаясь зажать уши, а спокойно – как можно спокойнее – идти в церковь. И помнить, что всем, кто сейчас идет рядом с тобой, – тоже больно. И то, что некоторые из них уже несколько лет живут с этим, не приносило надежды на грядущее облегчение. К этому нельзя привыкнуть, сказала Тень, ее соседка по келье, ведьма. Невозможно к этому привыкнуть, сказал перед вечерней молодой парень, брат Корень, упырь. К этому нельзя привыкнуть, поняла она через месяц.
Даже воспоминание о пытке перед воротами отступало все дальше и дальше перед новыми каждодневными пытками.
В питьевой воде может быть серебро – она это поняла, когда первый же глоток из ковша выжег всю ее изнутри, не оставив даже пепла. Она лежала на полу, мимо нее, не обращая внимания, шли монахи. Она пыталась встать. Она опиралась на руки, но они не держали. Они подломились, и каменный пол в кровь разбил ее лицо. Кровь.
Она услышала рядом сдавленный стон и оглянулась. Увидела глаза, полные жажды и боли. Брат Корень, почти мальчишка, руки которого всегда были в грубых перчатках, а лицо всегда скрывалось в тени капюшона, стоял перед ней, сжав кулаки. Он видел кровь – и не видел ничего кроме крови. Кровь манила его, тянула к себе – свежая, молодая, человеческая.
– Я принесу тебе воды, – охрипшим голосом сказал Корень.
Потом она узнала, что у Корня необыкновенно чистый и высокий голос. Но тогда он был старым и хриплым. Корень принес воды и отошел в сторону, пока она омыла лицо... Осторожно омыла лицо, прикоснувшись вначале пальцем к поверхности воды. Боль здесь может быть везде. В каждой капле, в каждом звуке.
После этого они подружились. Корень даже как-то принес ей засушенный цветок, но она отказалась, и цветок, перелетев через стену, упал в пропасть.
Они все испытывали муки. Им всем было больно. Удары колокола, прикосновение серебра, причастие – боль, боль, боль... Ведьма не боится серебра, сказала Тень, но колокол и освященная вода... И причастие...
Корень пел в церкви. Это будто изрыгать огонь, сказал он. Это будто дышать огнем, сжигая не только горло, но и лицо своим выдохом. Молиться, сказала Тень. Так же, как и молиться, сказала Тень. Если молчать, сцепить зубы и сжать руки в кулаки, до крови впившись ногтями в ладони, – можно удержаться от крика. Но проговаривать молитву вместе со всеми... Это словно впускать боль в себя. Каждый раз растравливать в груди старую рану.
Церковь заполнялась болью и криками боли. Извивающиеся тела и горящие ужасом глаза. И неподвижная фигура аббата. И его взгляд, который скользит по хаосу в церкви, и непонятно, нравится ли ему это или вызывает отвращение. Или доставляет удовольствие. Или причиняет страдания.
– Как тебя зовут? – спросил ее аббат.
Она ответила, ожидая наказания. Она знала уже, что это аббат, походя, может окунуть серебряный крест в бочку для питья, что это аббат благословляет еду на общем столе, превращая еще и ее в пытку.
– Солнышко, – сказал аббат и погладил ее по голове. Солнышко вздрогнула, но на его руке не было серебра.
– Тебе плохо? – спросил аббат.
– Плохо, – ответила Солнышко. – Я...
– Я не могу дать тебе утешение, – сказал аббат. – Я никому из вас не могу дать утешение. Только то, что есть. То, к чему вы пришли. И надежду на жизнь.
– Я понимаю, – прошептала она. – Нас не станут искать в монастыре.
Аббат снова погладил ее по голове, и Солнышку почудилась жалость в этом движении.
– Я не смогу вас спрятать от этого мира, – тихо сказал аббат. – Я могу попытаться вернуть вас в этот мир.
Она осталась одна и долго думала над сказанным. Вернуть, в мир... Невозможно. Она это знала. Знала, что лишена души, что каждое мгновение среди людей может обернуться смертью либо для нее, либо для кого-то из людей.
Она не могла забыть вкус крови. И она понимала, что чувствовал Корень, увидев внезапно, как кровь струится из раны на ее лице.
Ей хотелось крови. Она старалась забыть об этом, старалась помнить только о том, что это – грех. Что это неправильно. Днем так думать было почти легко. Но ночью... И еще в полнолуние.
В' полнолуние Корень и те из упырей, кто мог не совладать с собой, запирались в подвальной комнате, стены, потолок и пол которой были покрыты серебром. Только круг в самом центре был из чистого камня. И они стояли в этом кругу, дышали воздухом, пропитанным серебром, и питались держаться, удержать зверя себе. Словно раскаленный камень в руках на божьем суде.
Вернуть в мир. Подготовить их, приучить к тому, что они могут сдерживаться и притворяться? К этому? Научить их – и отпустить. Просто так отпустить, или...
Солнышко не верила, что может быть что-то просто так. Она уже знала, что за все надо платить в этой жизни. Она сама расплатилась самой страшной ценой за свое любопытство. И...
Ударил колокол, сминая все мысли, заполняя голову дробящимися камнями. Солнышко чуть не схватилась руками за голову, чуть не попыталась зажать уши, но в последний момент удержалась.
Вернуться в мир.
– Они хотят вернуться, – сказал Хозяин, когда посол наконец ушел к себе в спальню, а Охотничий отряд был размещен на постой в доме Хорька.
Хорек не возражал – у него в доме было целых четыре комнаты. Он только просил, чтобы постояльцы не нарушали покой. Я работаю, сказал Хорек. Я читаю книгу, сказал Хорек.
Ловчий честно пытался успокоиться. Он перестал ходить по залу, принес из дальнего угла к камину кресло и сел вполоборота к Хозяину. Пока Хозяин разговаривал с Хорьком, пока Хозяин старательно отваживал посла, которого просто разрывало вдребезги желание поговорить об эликсире. Посол постоянно гладил себя по руке. Казалось, что скоро он ее лизнет, как лакомство. Или встанет на колени перед Хозяином.
Все успокоилось к полуночи. Хозяин рассказал о застывшем океане, о двух кораблях и о Громовержце.
– Они хотят вернуться, – сказал Хозяин устало. – И они правы.
Ловчий криво усмехнулся.
– Они правы, – повторил Хозяин, заметив эту гримасу. – Все это было напрасно. Было совершенно бессмысленно.
– Ты просто давно не убивал, – Ловчий потер кончики пальцев, словно на них была грязь. Или кровь.
