меня неволят и перевозят из одной клетки в другую, словно опасного дикаря или закоренелого душегуба? — возмутился Гавальдо, не теряя душевного равновесия.
— Мы, зная ваши таланты и пыл, как раз пытаемся уберечь вас от соблазна ступить на скользкий путь предательства, — как ни в чем не бывало ответил Цинций, рассматривая свои ухоженные ногти. — Это наша священная обязанность и долг, поэтому можете не благодарить!
Эрбин понимал, к чему он клонит, но желая услышать вразумительный ответ, потребовал дальнейших разъяснений:
— Кого же я могу предать, если озаботился сам глава тайной стражи?
— Нашего короля, а значит все государство в целом, — заученно отчеканил высокопоставленный визитер, сдерживая приступ зевоты.
— Да неужели? А я все ломаю голову, по какой причине вынужден дни напролет кормить тюремных клопов, но к столь очевидному выводу так и не пришел! — иронично заметил Гавальдо.
Начальник королевской стражи будто ждал именно такой реакции и, вперив сверлящий взгляд в заключенного, заговорил твердым голосом, выговаривая отдельные слова чуть ли не по слогам:
— Как же вы хотели? Супостаты на внешних границах оживились и не ровен час вторгнутся в наши пределы. А медлят они только потому, что пока не видят брожения среди жителей государства, которые до сих пор готовы по первому зову встать на защиту отечества. Вы же своими речами можете подорвать безграничное доверие людей к командующему войском монарху и внести тем самым раскол в наши стройные ряды. Трактовать такие действия кроме как измена короне и содействие агрессивным планам неприятеля при всем желании невозможно!
— Лихо вы завернули, — ухмыльнулся Эрбин. — Так не только всякое недостаточно лестное слово в адрес власть имущих, но и брошенный на них косой взгляд легко выдать за пособничество врагу.
— Ничего не попишешь — на войне как на войне! Время фривольностей безвозвратно ушло в прошлое, и теперь сама жизнь диктует нам новые правила, — притворно вздохнув, констатировал Фонтенель Цинций. — В сложившихся непростых обстоятельствах мало только следить за своими высказываниями. Почетным долгом каждого высокообразованного подданного с недавних пор является всемерное укрепление авторитета венценосной особы при помощи своих талантов и способностей. Поэтому вам, Эрбин, стоит возобновить свои просветительские встречи и открывать людям глаза в качестве бесстрашного королевского воина.
— Восхвалять покровителя высокопоставленных лиходеев Спациана я не буду ни при каких обстоятельствах! — твердо отрезал Гавальдо.
— Прекрасно вас понимаю. Но я и не прошу хвалить его величество. Достаточно будет не возлагать на самодержца вину за выявленные безобразия, проще говоря — вывести королевский трон из-под удара. Стоит ли объяснять, что брошенная на самодержца тень уничтожает веру людей в непогрешимость помазанника Богов, выбивая главную опору государства в столь тревожное время, — спокойно произнес главный тайный страж.
— Но как быть, если все указывает на его высочайшее попустительство и даже вовлеченность? — изумился просветитель.
— Стать чуть мудрее и перестать раскачивать лодку, в которой кроме нас находится несметное число соплеменников. Утопающие проклянут вас вместе с вашей правдой, случись непоправимое, — вкрадчивым голосом ответил Цинций. — Поэтому я прошу, точнее, настоятельно советую вам оставить в покое его величество и нацелить все стрелы обвинений на любого из министров или погрязших в роскоши придворных. Мы же по следам ваших разоблачений арестуем, судим и публично казним его. Мое предложение почти идеально, ведь все останутся довольны — вы будете заниматься своим делом и добьетесь наконец реального результата, стоящий на переднем крае обороны король перестанет опасаться получить нож в спину, а его верные поданные, вдохновленные свершившимся правосудием, теснее сплотятся вокруг трона и возведут вам памятник еще при жизни.
Выслушав незваного гостя, обитатель каземата с минуту молчал, мысленно отдавая должное коварству начальника тайной королевской стражи. Эрбин ценил профессионалов во всех сферах, даже искусных мастеров заплечных дел.
— Приняв ваши условия, я сам сделаюсь соучастником творимых злодеяний, ибо буду покрывать главного лиходея, — сухо ответил он, демонстративно укладываясь на тюфяк лицом к стене. — Более можете не тратить на меня своего драгоценного времени.
— Глупо! Я, честно признаться, ожидал от вас большей прозорливости, не говоря об элементарном инстинкте выживания. Если уж вам плевать на себя, подумайте хотя бы о жене, детях и многочисленных сподвижниках. Последних мы подвергнем таким пыткам, что они проклянут день, когда появились на свет. Найдутся среди них и такие, которые ради пощады оговорят вас, а мы предоставим им трибуну. Представьте, какого будет вашей супруге и детишкам на чужбине, когда вы прослывете здесь растлителем малолетних и проходимцем, живущим на пожертвования облапошенных лживыми посулами простаков. Вам, кстати, тоже не избежать мучительных истязаний, от которых придется долго и страшно умирать под проклятия бывших последователей и разочаровавшихся друзей. Изуродованный труп разрубят на куски и бросят диким собакам на съедение, вместе с ним исчезнет сама память о так называемом «просветителе». Во всяком случае, добрая память, — тяжело вздохнув, подвел итог сказанному Фонтенель Цинций. — Но, знаете, я неисправимый оптимист, надеющийся на чудо в самых поганых обстоятельствах, поэтому обязательно вскоре навещу вас повторно. Вдруг мой вопиющий голос найдет отклик в вашем больном разуме.
— Не стоит попусту тревожиться. Свой выбор я сделал бесповоротно, — глухо произнес Эрбин в толстенную стену тюрьмы.
Покидая каземат, главный тайный страж бросил вместо прощания:
— Ваша беда в том, что вы вознамерились побороть неистребимую человеческую натуру, чего пока никому не удавалось. Не успеют новые правители усесться в освободившиеся кресла, как с достойным их предшественников азартом, начнут заниматься тем же самым!
Однако узник пропустил мимо ушей умозаключение одного из своих высокопоставленных палачей. После того, как цепной пес Спациана обмолвился о его жене и детях, образ идущей к нему навстречу вместе с малышами Люции стал затмевать все остальное. Так он и задремал, согреваемый медленной поступью самых дорогих людей.
Вскоре ему приснился сон, где его супруга вдруг преобразилась в пугающую своей потусторонней красотой женщину средних лет. Выбившиеся из-под покрывающего ее голову платка черные пряди падали на бледный лоб и широкие смоляные брови, а правильные черты скорбного лица усиливали чарующий гипноз холодного немигающего взора. Эрбин сразу же узнал великую Богиню, чей повелительный зов никто из живущих не мог игнорировать. Ее изваяния в мраморе и бронзе возвышались близ могильных курганов и на крутых берегах полноводных рек, с которых развеивался прах погребальных костров. Ее почитали как мать, возвращающую своих наигравшихся детей туда, откуда они ненадолго выбежали. Имя Богини старались произносить как можно реже, дабы не обратить ее внимание на себя раньше положенного срока. Символом же великой матери считался острый изогнутый серп, отсекающий связывающие человека с жизнью нити.
— Хватит, родной, пойдем домой! Устал ведь уже!
