себя живым – живее, чем в кофейне, чем на мосту, чем под деревьями в сквере. А значит…
Снова поймав Лию за руку: «Ты нужна мне как никогда», Вик зажимает сигарету в зубах, расстегивает пальто и брезгливо вытаскивает из груди очередной осколок.
В виски будто вгоняют гвозди. Наверное, к дождю – сколько раз он вернется сегодня?
Осколки, конечно, ненастоящие – может ли быть настоящей такая эфемерная вещь, как представление о себе, как прошлое, как душа?.. Раны – тоже, как бы ни зудели. Значит, самая обычная водолазка, купленная в самом обычном магазине (это вам не пошитое на заказ хтоническое пальто!), не должна пропитываться кровью.
Но вот же, пропитывается, что там себе ни тверди.
Вик проводит ладонью по мокрому животу и задумчиво слизывает липкий красный след. Кажется, рубцы оказались не такими уж рубцами – лишь тонким слоем свернувшейся крови – и теперь, потревоженные резким ли жестом, глубоким ли вдохом, раскрылись. Хоть покупай в ближайшем магазине суровые нитки да иголку и сам себя штопай: к врачу ведь с таким не пойдешь.
– Давай я посмотрю? – Лия – коктейль из растерянности и решительности. Покупки отменяются: иголка и нитки непременно найдутся в ее рюкзаке.
– Не надо, – отмахивается Вик, отправляя в урну истерзанный зубами окурок. – Я же не умираю.
– И ты будешь просто ходить и…
– Истекать кровью. Да.
Взгляд у Лии острее ножа – но ему, пронзенному осколками, бояться нечего.
Запрокинув голову, Вик разглядывает черное небо с редкими, едва заметными в городе крапинками звезд, вдыхает обжигающе ледяной воздух и тихо смеется – а может, кашляет на холоде.
Еще пару часов назад хотелось забиться в угол от страха; еще недавно от внутренней тревоги вздрагивали руки. А теперь – все равно.
– Знаешь, я подумал… – Вик полусогнутым пальцем гладит Лию по щеке. – Если я закурю, будет ли дым струиться из дырок в моей груди?
Она ничем не выдает жути, вскинувшейся внутри колючей волной, – пожимает плечами и улыбается почти не натянуто:
– Почему бы не попробовать?
«В том числе за это я так ее люблю», – думает Вик. И вытаскивает сигареты.
Дым не струится сквозь водолазку, как жадно ни затягивайся. Впрочем, и кровь не течет; так что, может, раны снова покрылись тонкой корочкой – как покрываются лужи после морозных ночей. Какой уж тут дым.
Лия, убедившись, что эксперимент закончился неудачей, расслабляется: не стискивает пальцы, а легонько поглаживает, дышит спокойно, размеренно; даже какое-то время пинает мелкий камешек, пока он не улетает на проезжую часть.
– Ах, как бесславно завершилась его жизнь! – ухмыляется Вик. И, споткнувшись, закусывает губу – осколки вздрагивают в груди, точно предостерегая: рано радоваться, нынешний ты – уже не прежний ты, но и еще не новый.
Интересно, насколько новый он будет похож на прежнего? Вдруг получится точной копией – и зря, выходит, переживал? Или в одну реку при всем желании не войти дважды, даже если эта река – ты сам?..
Внутренний навигатор сбоит с утра: не подсказывает ни куда по жизни двигаться, ни сколько перекрестков спустя будет метро. Поэтому Вик, оглядевшись, без капли удивления осознает: понятия не имеет, где они, даже не уверен, какой это район: в темноте все улицы на одно лицо. Впрочем, сейчас им неважно, куда попасть, а значит, неважно, куда и откуда идти. В конце концов, понадобится найти метро – откроют карты.
Город выводит к набережной, наглейшим образом не оставляя вариантов: либо вдоль воды до ближайшего моста, либо разворачивайся – и назад. Поежившись от мысли, что придется наступать на свои же следы, Вик натягивает до подбородка шарф, поднимает воротник пальто и прячет руки в карманы. Ничего страшного, мост не так уж далеко. Главное – не смотреть налево, где шелестит неумолимое время, иначе рискуешь утонуть в его водовороте.
Лия касается плеча: я здесь. Спасибо ей.
На попавшемся по пути столбе качается очередная листовка. Вик срывает ее и на ходу складывает в птицу – кажется, в лебедя, нелепого, кривого. Но природа не ко всем милосердна, и ему, созданию природы, тоже милосердие не к лицу.
Короткий взмах, и лебедь отправляется в воду: если не долетит до жарких стран, то пусть хотя бы доплывет. А Вик, не устояв-таки перед соблазном, вцепляется в ограждение, опускает голову – и превращается в беспомощный, но восхищенный стук сердца, ничего больше от себя не оставляя.
Вихри времени закручиваются под ногами. И как же прекрасно будет рухнуть вниз и закрутиться вместе с ними.
От прыжка в бездну спасают схватившая за руку Лия и в ту же секунду хлынувший дождь: не зря, значит, гвозди в виски вколачивали.
– Вон там кафе! Давай скорее!
Они перебегают мост, не разжимая рук. «Только не смотри налево, – повторяет Вик. – Только не смотри». И, вспомнив, как кружилось время, вздрагивает от сладкого ужаса внизу живота.
Кафе оказывается маленьким, всего на три столика, но уютным: с живыми растениями (у каждого – табличка с именем) и желтыми гирляндами. Десертов здесь – выбирай не хочу; но они, переглянувшись, берут лишь чайник зеленого чая с мятой, один на двоих.
– Ну и что это было? – шипит Лия, когда в ожидании заказа они садятся за столик.
– Я дурак, – пожимает плечами Вик. – Там, в канале, кружилось время, и я решил, что хочу раствориться в нем. – И ежится, покосившись на осколки: как жаль, что мокрое пальто висит на вешалке и закутаться не во что.
– Ты мой любимый дурак. И я ужасно за тебя переживаю.
Перехватывает горло: Лия нечасто говорит о любви, каждое ее признание – на вес золота. Вик виновато улыбается, не в силах подобрать слова: извини, сегодня со мной особенно сложно, не надо было тебя втягивать, но раз уж втянул – останься, пожалуйста, до конца.
А потом приносят чай, и после первого же мятного глотка, прочистившего мозги, хочется смеяться над собственной глупостью. Если бы Лия хотела – ушла бы давным-давно под любым предлогом, но она, гляди-ка, все еще здесь: отпивает из чашки, то и дело отводит со лба мокрые пряди. Самый привычный для нее способ признаваться в любви – быть рядом, когда и сам бы от себя сбежал.
Дождь рассыпается за окном барабанной дробью. Гирлянды на стенах то гаснут, то разгораются, и дыхание невольно подстраивается к их такту.
– Может, поедем ко мне? – предлагает Лия. – Думаю, мы оба нагулялись.
– Поедем, – лениво соглашается Вик, разморенный теплом и вкусным чаем. И так же лениво, почти равнодушно вытаскивает из груди еще один осколок.
Сердце на мгновение спотыкается и тут же ровно шагает дальше. Интересно, последний осколок он вовсе не почувствует?
В темноте Вик едва различает собственные пальцы, сколько к глазам ни подноси, и едва чувствует, где проходят границы его зыбкого тела. Если бы не фонари – растекся бы дымчатыми потоками, растворился в холодном воздухе и ищи-свищи. Чертовски некрасиво по отношению к Лие, но будто он сейчас полностью властен над своей формой и своим состоянием!
– Нам туда. – Лия берет под руку и тянет направо, во двор.
Вик не сопротивляется: в его голове не карта, а сущий хаос, он совсем не против быть ведомым. Особенно когда ведет Лия.
Вся работа дворников насмарку: дождь и ветер разметали собранные листья. На асфальте расплываются красные пятна – будто и город проткнули стеклянные осколки, будто и у города из груди сочится кровь. И не только сочится – еще и мерзко пахнет холодным металлом. Все умирает, все гниет; как ни бегай, сколько ни тверди, что принимать неизбежное словно вытаскивать осколок: больно лишь первое мгновение, – не спасешься.
Коротко вздохнув-всхлипнув, Вик качает головой на вопросительный взгляд: ничего, все нормально, просто, знаешь, осень в глаз попала. И тенью прикосновения гладит пальцы Лии, лежащие на сгибе локтя: спасибо, что ты со мной.
Во дворах, которыми они срезают дорогу, фонари то слишком тусклые, то вовсе не горят; и хищная темнота след в след крадется за спиной. Вик скрипит зубами, дышит медленно, сосредоточенно, удерживая себя в реальности: вдруг, переродившись здесь, в городской темноте, он перестанет быть не то что собой – вообще человеком? Превратится в зловещую тень на стене и будет пугать прохожих, достаточно внимательных, чтобы понять: эту тень ничто не отбрасывает.
Сколько ни скрипи зубами, расплываются человеческие черты: вот
