про них, звонил по телефону?
– Если бы! – потряс кулаками старик. – К сожалению, я в полном неведении.
– Дома вы побывали. Быть может, из вещей что-то пропало?
– Нет. Как будто, всё на месте. Двери и окна целы. Ваши товарищи квартиру охраняют.
– Андрей Петрович, следствием проведена почерковедческая экспертиза некой записки. Графологами установлено авторство вашей дочери. Взгляните, пожалуйста.
Топтыжный передал Кузовлёву письменное послание, запечатанное в целлофановый пакет. Тот взял его задрожавшими руками и долго читал и перечитывал.
– …Думается, записку написала Милена, – наконец проговорил Кузовлёв. – Хотя, сейчас ведь редко пишут от руки…
– Щепетильный нюанс, Андрей Петрович, на который вы отчасти ответили. И тем не менее…В тексте есть упоминание про атон. Из контекста записки, по нашему мнению, следует, что ваша дочь имела в виду отон. Оттуда же вытекает, что об отоне был наслышан и Листратов. Так?
– Да. Вы правы, – подтвердил академик. – Об отоне знали и Милена, и Георгий. Но знали в допустимых пределах – в рамках специальной научной литературы незакрытого характера.
– А конкретнее.
– Та-ак…Я им рассказывал, что отон, или более правильно – монополь, в стабильном состоянии в Нашей вселенной не существует. Он возникает только при управляемой реакции термоядерного синтеза.
– И больше ничего?
– Пожалуй. Я мог упустить какие-то малозначительные детали.
Однозначно могу заявить, что аспектов, составляющих государственный секрет, тем более объекта «Моно», я ни разу не задевал, а Милена и Георгий их не касались.
– Охотно верю. И всё же, Андрей Петрович, не отирались ли вокруг вас и ваших близких подозрительные личности? Может, некто стремился быть вхожим в вашу семью, установить контакты с дочерью, с Листратовым?
– Да вроде бы нет…
– Телевизионщики, иностранцы?
– Нет. Хотя…Вот вы сейчас спросили, а я вспомнил шумиху в прессе про недавнее убийство американского репортёра Сноу. Нынче, в конце весны, в Доме учёных проходила международная научная конференция. В перерыве между заседаниями я случайно натолкнулся в кулуарах на Сноу и Листратова. Они о чём-то беседовали и презентовали друг другу электронные органайзеры. По сути – обычный жест вежливости. А вот Георгий, увидев меня, почему-то смутился. Я тогда не придал этому значения…М-м-да…Но учтите: рассказывая вам про тот эпизод, я ни в коей мере не подвергаю ревизии порядочность Листратова. Я извещаю вас про…э-э-э…интерес к нему Сноу.
5
Кто знает, как сложилась бы судьба Заковыкина, если бы он не надумал полакомиться. Тихон устал ждать на солнцепёке родича Милены. Его томила жажда. Невдалеке торговали мороженым, и студент не устоял перед искушением. По всемирному закону подлости, пока он покупал эскимо, из здания КГБ «нарисовался» благообразный старик, направившийся сторону Кремля.
И Тихон, облизывая эскимо, двинулся следом за Кузовлёвым. Подходить к уважаемому человеку с мороженым в руках он счёл неприличным, а потому, торопливо и без смака поглощая лакомство, некоторое время шёл в отдалении. И это обстоятельство стало решающим в том смысле, что между ним и стариком вклинился какой-то вертлявый мужичонка с воровато косящими глазами.
Прохожих и просто гуляющих на улицах и без того было много, а тут у Заковыкина под ногами путался ещё и надоедливый «субчик». Раздражённый студент надумал, было, его обогнать, как вдруг обратил внимание на то, что жуликоватый субъект не абы как толкается перед ним, а пристроился за дедулей.
Пермяк притормозил, «выключил поворотник» и отложил обгон, присматриваясь к подозрительному типу. И вскоре догадался, что тот отнюдь не собирался обворовать Кузовлёва, так как не приближался к старику вплотную, а, скорее, выслеживал его. Например, в немноголюдных местах шпик держался на расстоянии, чтобы преследуемый его не заметил. Характерными повадками жуликоватый дядька основательно походил на тех уголовников, что взяли Тихона врасплох на Подлесной.
Так, гуськом, стихийно скомпоновавшаяся троица и продефилировала по центру столицы. Кузовлёв последовательно миновал Детский мир и Никольскую улицу, прошёл по Красной площади, пересёк Васильевский спуск и по мосту через Москву-реку отправился в Замоскворечье.
За мостом путь его лежал к знаменитому Дому на Набережной, построенному ещё при Сталине. Академик зашёл в один из охраняемых подъездов, а шустрый мужичонка и Заковыкин, соблюдавшие безопасную дистанцию, пристроились, соответственно, в кустах и в укромном закуточке, образованном трансформаторной будкой и афишной тумбой.
Кому как не Тихону было знать домашний адрес Кузовлёва. Потому он резонно предположил, что в Доме на Набережной дедуля заглянул к кому-то в гости. И юноше, хочешь не хочешь, пришлось «заступить на бессменный пост».
Понемногу смеркалось. Вечер был влажным и душным. На затаившегося в кустах мужичонку невесть откуда налетели полчища комаров. Заковыкин догадался об этом потому, что жуликоватый человечек засуетился, начал сквозь зубы обречённо ругаться, суматошно размахивать руками, а также бить себя «по мордасам» подобно заправскому мазохисту. Постепенно мазохист-неофит «разбавил» потеху ожесточённым почёсыванием тела, немало позабавив Тихона. «Чёс» нарастал от минуты к минуте, так что вскоре стоик в кустах уже отплясывал смесь трепака и джиги, прерываемого завываниями и повизгиваниями, когда несчастный доставал особо удалённые члены своего тела. «Сила чесотки прямо пропорциональна недоступности чешущегося места», – вспомнилось Заковыкину, когда он смотрел на буйно колышущиеся заросли, словно там бегало стадо бизонов. И ему стало даже неловко за личное благополучие.
6
Гостил Кузовлёв долго – часа три. Так что, когда он показался из подъезда, разморённый от зноя юный караульный был подобен печёной картофелине, а вертлявый мужичонка – невротику из лепрозория.
Отдохнувший дедуля энергичным пешим ходом добрался до Третьяковской галереи. От неё он подземкой проехал до уже знакомой Тихону станции метро Юго-Западная. Поднявшись из андеграунда на поверхность, Кузовлёв пешим ходом прибыл к уже знакомому юному следопыту дому номер двадцать два корпус «Б» на проспекте Вернадского.
Стоило старику скрыться в подъезде, как из кустов, только теперь от дома напротив (Вернадского, 22 «В»), высунулась расчёсанная до крови морда Ирокеза. К нему и приблизился вороватый субъект, принявшийся жаловаться, жестикулировать и что-то выяснять. Прилегающую к зданию местность Заковыкин худо-бедно изучил. И всё же, он слегка рисковал, когда, обежав корпус и маскируясь зарослями, подобрался к уголовникам. Риск был невелик, ибо в слежке ему выступили подмогой сгущавшиеся сумерки и двойное чесоточное шуршание жуликов, заглушающее ропот листвы сирени. Юноше удалось услышать окончание диалога.
– Идёшь ты пляшешь на лобке галопом, Грызло! – возмущался по какому-то (пока неясному) поводу юркий мужичонка.
– Шелупонь, вяжи скулить, – зло оборвал его Ирокез. – Щербатый по мобиле базарил, что Седого пасти стану я, а ты по утряне чеши в зиндан. Въехал?
– Ёп! Въехать-то я въехал, Грызло, – выругался (выругалась?) Шелупонь (Тихон так и не понял, какого рода прозвища у обоих «корешей» и склоняются ли они). – Дык ведь я так шустрануть не поспею – на другой конец Москвы.
– Твои проблемы. Хошь, кантуйся ночь у Нюхи на блатхате, но чтоб в семь был на зиндане. Сам Вован тебя спрашивал.
– Ёп! – вырвался новый вопль недовольства у Шелупоня. – На хрена
