– Купленный оракул?
– Настоящий, – обиделся дядька Локр. – Все знают: в Додоне – по‑честному[70].
– А в Тиринфе по‑прежнему Алкей?
– Какой там Алкей! Он, когда про сына узнал, умом тронулся. Тут любой тронется! Считай, в Тиринфе – опять Сфенел. Ездит туда‑сюда, два троноса одним седалищем греет. Толстый стал на радостях. Жрет, как не в себя…
– А что Алкей? – упорствовал Птерелай.
– Во дворе сидит, на солнце греется. Старик стариком. Молчит. Про еду забывает, пьет через силу. Жена его, будто сопляка, кормит…
– Жаль. Я думал, он крепче. Ты сына Алкеева видел?
– В Коринфе.
– Разговаривали?
– Было дело, – замялся кормчий.
Дело шло к повороту, одна мысль о котором бросала дядьку Локра в дрожь.
– Ты все ему передал? Ничего не напутал?
– Все передал. От твоего имени. И что ты берешься очистить изгнанника перед людьми и богами. И что готов дать ему пристанище на любой срок. И про дочку в жены…
Кормчий снова глянул на девку: не хватается ли за ножик? Нет, слушает. Даже мордой оттаяла. Небось, замуж хочется – аж горит! Он вспомнил Амфитриона – харчевня, чад, вонь прогорклого масла, и лицо напротив, тяжелое, каменное лицо человека, знающего, что судьба беспощадна. Никогда не встречал дядька Локр великого Персея, и хвала богам, что не встречал, а тут почудилось: встретил.
– Что сказал тебе сын Алкея?
– Поблагодарил.
– Что еще?
– Сказал, что убьет тебя. Непременно.
Все. Слово прозвучало. Дядька Локр зажмурился.
– Убьет? – спросила тьма. – В благодарность за добро?
– Клятву дал. Дяде‑ванакту. Иначе, говорит, не будет мне покоя. И семьи не будет. И детей. Клятва, мол, такая.
– Когда ж это он клялся? Над могилой?
– Нет, живому. Сперва поклялся, а потом убил.
– Он передумает, – сказала тьма другим голосом: женским. – Отец, он…
– Эх, ты, – укорил дочь Птерелай. – Ты что, не слышала, как он клялся?
Комето долго молчала.
– Слышала, – наконец ответила она. – Ну и что?
Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен твой совет «жить неприметно».
Плутарх Херонейский,
«Хорошо ли изречение: «Живи неприметно»?»
1
– Проклятый!
– Не говори глупостей, брат. Или хотя бы не повторяй их за другими.
– А ты разуй уши, брат. Твой сын – проклятый!
– А даже если так?
– И ты спокойно признаешь это?!
– Я не признаю. Я допускаю. И повторяю: что с того?
– О боги! Вы слышите его безумные речи?
– Берегись, брат мой. Стрелы проклятий бьют исподтишка. Никогда не знаешь заранее, в кого они угодят.
– Благодарю тебя, судьба, что у меня нет сыновей! На дочерей не ляжет черная тень Пелопсовой судьбы…
– И снова берегись, брат мой. Ты младший меж сыновей Персея. И жена твоя молода. У тебя еще может родиться сын. Как знать, не вспомнишь ли ты однажды о проклятии Пелопса…
– Мой сын будет властвовать над Микенами!
– Полагаешь, спинка троноса – надежная защита от судьбы?
Не найдя, что ответить, Сфенел, ванакт микенский, вскочил с кресла – и забегал по мегарону. Гнев переполнял его, гнев и бессилие. Так было всегда при разговорах со старшим братом. Хоть не езди в Тиринф! Алкей доводил Сфенела до бешенства, от которого щипало в носу, а на глаза наворачивались слезы. Нет, это очаг дымит. Надо изругать рабов‑бездельников… С размаху Сфенел врезал кулаком по колонне. Боль отрезвила, вернула ясность рассудку.
– Начнем сначала, – предложил он. – Что тебя беспокоит?
– Три года мой сын шляется по Пелопоннесу…
Шляется, оценил Сфенел. В голосе брата звучала плохо скрываемая ярость. Брат раздражен сыном‑изгнанником. Сперва так переживал, что чуть не превратился в вареную репу, а теперь глядите‑ка! – ожил, велел доложить о странствиях любимца и, свесив руку с ложа, чертит на песке странные знаки. После суда, решившего судьбу убийцы, Алкей больше не вставал на ноги – хоть с костылем, хоть при помощи слуги. Первенец великого Персея сделался неимоверно тучен, заплыл жиром: дряблая гора плоти. К двум носильщикам добавили третьего – иначе силачи‑номады срывали спины. Тут и у быка хребет треснет! Цена, какой Алкею давались будничные пустяки – например, опрятность – была, пожалуй, чрезмерной. Калека терпел, не отягощая близких жалобами. Лишь взгляд его день ото дня набирал бритвенной остроты, как если бы зрачки – клинки из бронзы – точили на оселке страданий. Временами Сфенелу казалось, что в недрах Алкеевой туши, вернувшись из царства мертвых, прячется отец, Убийца Горгоны. А взгляд брата – это блеск отцовского меча.
– Ну и пусть! – отмахнулся он. – Жив, и ладно.
– Было у отца три сына… – с непонятной насмешкой произнес Алкей. – Я лежу в Тиринфе. Ты сидишь в Микенах. Амфитрион меряет Остров Пелопса из конца в конец. От Пилоса до Трезен. От Коринфа до Спарты. Месяц за месяцем, год за годом. Амфитрион, убийца владыки Микен.
– Владыка Микен – я!
– Это сегодня. Амфитрион же носит в котомке вчерашний день. Как знать, не превратится ли вчера в завтра? Тем более, что котомка – не единственная спутница изгнанника. Убийца скитается вместе с вдовой убитого, дочерью убитого и последним, оставшимся в живых, сыном убитого.
– Ликимний – ублюдок! Пащенок, рожденный от рабыни!
– Да, в нем мало Персеевой крови. Но она есть. Впрочем, оставим малыша в покое. Ты слышал, что я сказал?
– Я не глухой!
– Сомневаюсь. Давай еще раз, сначала. Что ты услышал?
– Что твой драгоценный сыночек меряет Пелопоннес в компании Электрионовой вдовы…
– А должен был услышать совсем другое. Мой сыночек держит вдову при себе. Он не отправил ее домой, в Тиринф или Микены. Он заботится о вдове, кормит и поит, защищает от разбойников. Что это значит для болтунов и зевак? Что это значит для хитроумных басилеев Аркадии и Элиды?
Вместо ответа Сфенел опять приласкал колонну кулаком. Дерево глухо застонало; посыпалась краска. Больше всего на свете младшему Персеиду хотелось послать старшего в Тартар со всеми его намеками и допросами. Который раз Сфенел собирался с духом – «Сопляков учи! Слугами командуй! А я – ванакт! Кто дал тебе право…» – и гневные слова в последний момент каменели на языке. Вернувшись в Микены, он наедине с собой разучивал воинственные речи, в финале которых Алкей неизменно признавал свое поражение и клялся в почтении к Сфенелу Великолепному. Увы, в присутствии брата медь ораторского искусства превращалась в труху.
