сотни человек и тоже запрыгнула. Никто не издал ни звука, шума тоже было очень мало — лишь топот обутых в сандалии ног и приглушенный лязг оружия.
Вслед за этим на борт «Совонга» полетели абордажные крючья. Все четко знали, как нужно действовать: мы же люди — значит, в душе и есть пираты! Доверив Камлоту командование на главной палубе, я взял десяток человек и ринулся к башне, а Кирон с двадцатью мятежниками побежал на вторую палубу, к офицерским каютам.
Пока вахтенный офицер соображал, что тут вообще происходит, кого куда волокут и чего это такие страшные крючья повсюду летают, я взял его на мушку.
— Не будешь шуметь, останешься жить, — прошептал я. — Будешь — замочим.
— Я не умею плавать… — взмолился он синими со страху губами, очень пра-правильно и быстро ответив на главный в жизни вопрос. Ответил и смолк. Рот обеими ладонями зажал. Присел в кулек к борту, спрятался в тень, как вымер. Вот все бы так понимали целесообразность!
Я хотел захватить побольше пленников до сигнала общей тревоги, чтобы свести кровопролитие к минимуму. Для этого нужно было действовать тихо. Разоружил офицера и передал его одному из своих людей, а сам побежал на поиски капитана, которого нигде не было видно, — может, молился? Еще двое из моего отряда занялись рулевым.
Я застал капитана, зловещего видом, в его каюте с пистолетом в руках. Он не молился. Отнюдь нет. Услышав шум нашей абордажной группы и заподозрив неладное, достал все имевшееся в запасе оружие, разложил его на столе, как хирургический доктор, и, включив в каюте свет, пересчитывал.
Капитан целился в меня, но прежде чем он успел выстрелить, я кинулся на него и выбил оружие из руки. Он отступил, приготовившись отбиваться мечом. Несколько секунд мы простояли друг против друга.
— Сдавайся, — произнес я. — И я тебя пощажу.
— Кто ты? — крикнул он несколько ошарашенно. — Откуда взялся?
— Бывший пленник с «Софала». А сейчас — капитан пиратов. Если не хочешь крови, выйди со мной на палубу и прикажи всем сдаться. Нас интересуют три вещи. Вепайянские пленники, оружие и продовольствие. Такое у нас интересное пиратство.
Он раздумывал. Но тут, как назло, с палубы долетело шипение пистолетных выстрелов. Кто-то уже лютовал там…
— Говоришь, что не собираешься никого убивать! — язвительно бросил он.
— Я не уверен, что это мои. Но в твоей власти прекратить пальбу — выйди и прикажи всем сдаваться, — ответил я.
— Я тебе не верю, — воскликнул он. — Это обман. Все капитаны из бывших пленников — лгуны. Знаю по себе, — криво хмыкнул он и бросился на меня с мечом.
Я почему-то решил все же продолжить дискуссию. Так, как это делает Карсон Нейпир. Требовалось немного помордовать оглашенца, немного его поранить и, когда он будет находиться уже в полубреду и ничем не сумеет ни мне, ни себе навредить, еще раз объяснить свою политическую позицию. Я никогда не хочу хладнокровно пристреливать людей, всем даю шанс высказаться и победить меня остротою ума на базовой гуманитарной платформе. Поэтому я тоже схватил меч и отразил его выпад.
В искусстве владения мечом преимущество было на его стороне, мне еще не удалось привыкнуть к этому оружию. Но я оказался покрепче, и руки у меня были длиннее. О преимуществе длинных рук можно не говорить, оно очевидно, а о преимуществе кое-каких приемов немецкого фехтования, знакомых мне не понаслышке, я б рассказал, только не было двух вещей — времени и того оружия, в котором преимущество, извините, колющее.
Амторианский меч — это другая песня, на другие слова и другой мотивчик. А прежде всего — оружие рубящее. Тяжелый конец делает его особенно эффективным для атаки подобного рода. Но во время парирования ударов это качество заметно снижается, поэтому как оружие защиты он не так надежен. Не так, как надо. В смысле, вообще никак. Ну нельзя им было защищаться, как я пытался это делать. Можно только нападать, как это делал капитан. Но сразу двум участникам поединка совершенно невозможно или одновременно защищаться, или одновременно нападать. Тут железная логика. И моя, и стратегии этого дела. Поэтому я смирился с тем, что работать будем как джентльмены — по очереди. И первую минуту с трудом отражал бешеную атаку его рубящих ударов, надеясь, что он как благородный противник даст в свой черед и мне порулить. Только как бы не так. Ни за что не давал. Он оказался стремительным и бывалым фехтовальщиком. Сразу понял, тарго несчастный, что я новичок в этом деле, и нападал с такой яростью, что вскоре мне пришлось пожалеть о своем благородном решении не использовать пистолет. Теперь уже было поздно — он так навалился на меня, что мне никак не удавалось улучить момент, чтобы вынуть оружие из кобуры.
Капитан продолжал наступление. Оттеснил меня к стене и закрыл доступ к двери. Таким образом, у меня не осталось никаких шансов, и теперь мой противник готовился к быстрой расправе. Его удары были так стремительны и напористы, что я только успевал их отражать и за первые минуты поединка не нанес ему ни одного памятного удара, о которых любят вспоминать убитые горем родственники в годовщину похорон.
Куда же подевались все мои люди? Гордость не позволяла мне звать их на помощь. Я вообще очень гордый, пока вопрос не касается жизни и смерти. Когда же коснулся и я решил все же кого-нибудь крикнуть, уже открыл было рот, капитан оскалил зубы в зверской зловещей усмешке и, прижав меня к стене, разок полоснул по щеке и дважды, с большим наслаждением, — по телу.
Это были неглубокие раны, но я оказался весь в крови, загорелся прямо. Ни о каких криках о помощи больше не могло быть и речи. Стыдно звать помощь, уже истекая кровью. Не по-джентльменски как-то. Другое дело свежему, едва оглядевшись и сразу решив — не потяну, одному не сыграть эту пьеску.
Он уже предчувствовал победу и торжествовал, предвкушая ее, цинично называя меня «пожизненным пленным» и «горе-капитаном».
В звоне мечей потонули все звуки за стенами этой каюты. Я не знал, что происходит в других отсеках корабля и на чьей стороне перевес. Мне было необходимо знать это, так как я отвечал за захват «Совонга», и поэтому должен был выбраться из каюты, чтобы куда-нибудь наконец довести своих людей — к большому поражению или к еще большей победе. Ото всех этих мыслей положение представлялось мне предельно опасным — ведь теперь речь шла уже не только о моей жизни. Это побудило
