Два дня и две ночи я тогда возле Бражовца провела – пот со лба вытирала, отварами поила да за руку держала, когда он в забытьи метаться начинал. Веилен как голос мой слышал, так и успокаивался…
На третий же день жар спадать начал, а Бражовец в себя пришел и воды попросил. Напоила я его, а потом смотрю и вижу, что глаза у него опять блестят, точно в лихорадке. Спросила – не худо ли ему, а Вел головой мотнул и прошептал что-то неразборчивое. Я склонилась, чтоб разобрать, о чем он говорит, а Бражовец, и откуда только силы взялись, вдруг притянул меня к себе, да и поцеловал. Прямо в губы, как невест целуют!
Я прочь рванулась да и выскочила из комнаты, точно ошпаренная. Он не держал… Позвал лишь к вечеру да сказал, чтоб я его не боялась. Он, дескать, после лихорадки сам не свой был, но теперь крепко себя в руках держит и ничем меня больше не обидит.
Я только и смогла в ответ ему головой кивнуть, и все у нас стало как прежде… Разве что смотрел на меня Бражовец иначе, словно бы с грустью, но ни слова не говорил. Ну и я, понятное дело, молчала. Какой прок господарю от служанки, окромя рубах да портков стиранных?.. Не гонит, и ладно…
Я, правда, надеялась, что коли Веилену моя работа по сердцу придется, то он после того, как война закончится, меня в замок заберет. Тогда бы я подле него быть могла – служила бы ему, как и в Плутанках, берегла бы, как могла, а большего мне и не надобно… Ну, это я тогда так думала…
Званка в очередной раз замолчала. Украдкой взглянула на безмолвствующего Олдера. Коснулась колечка из волос на пальце и слегка покачала головой:
– Вот только вчера вечером с Бражовцом неладно стало. Ближних отослал, от ужина отказался и даже ястреба своего кормить с рук не стал, а велел унести.
Я было подумала, что, оставшись один, Вел спать уляжется, однако ж свет из-под двери все равно виден был, хотя и время уже позднее… Я и не удержалась – заглянула на минутку. Мало ли что?
Вошла я в комнату и вижу – Бражовец сидит вот за этим самым столом, ссутулившийся и закаменелый, и на свечу неотрывно смотрит. А лицо у него такое, точно он уже за грань ступил…
Смекнула я, что плохо ему сейчас, хуже даже, чем после ранения, а как помочь, ума не приложу… Вел же настолько в свои думы ушел, что даже не услышал, как дверь скрипнула. Я ж, вместо того, чтоб уйти, подошла ближе да и села рядом. За руку его взяла. Пусть, думаю, хоть рассердится, лишь бы не сидел один, не тосковал так страшно и люто…
Бражовец вздрогнул, повернулся и спрашивает:
– Что стряслось, Званка?
А я ему:
– Ничего… – и с места не двигаюсь. А он руку мою своей прикрыл и гладит ее тихонько, а потом говорит:
– Иди спать. Время уже позднее…
А как мне его сейчас оставить?.. Я глаза закрыла, да и положила голову Бражовцу на плечо. Он не оттолкнул, только обнял и снова шепчет:
– Ты хоть понимаешь, что со мною делаешь?
А я уже не то что отвечать – дышать боюсь. Только чувствую, что Вел меня уже по косам гладит, а потом дыхание его на своей щеке…
Поцеловал он меня, осторожно так, а потом отстранился и вздохнул:
– Нету у меня времени, Званка… Теперь совсем нет…
Тут я глаза и открыла. Смотрю на него да пытаюсь понять, о чем он речь ведет, а когда поняла, внутри у меня все точно оборвалось.
– Коли своего времени нет, так мое возьми, – говорю. – Сколько есть, без остатка. Я ведь знаю, что ты ворожить умеешь…
А Вел только улыбнулся грустно:
– Коли люб тебе, одну эту ночь возьму. Подаришь?..
А я обняла его и заплакала…
Так у нас все и случилось. Были мы вместе до самого утра, а потом Бражовец у меня да у себя несколько прядок срезал, да и сплел из них кольца. Сказал, что теперь я жена ему перед богами, и другой уже не будет…
Только он это сказал, как в двери и застучали. Мол, амэнцы вход в долину нашли… Вел на это лишь нахмурился слегка, словно бы знал уже об этом… А потом велел мне за околицу поглядывать и, коли «соколы» его побегут, и самой из деревни по тропам уходить, на том и простились…
– Но ты не ушла, – тихо произнес Олдер, и Званка кивнула:
– Не ушла. Не могу я оставить его, пусть и мертвого, среди чужих…
Тысячник опустил голову, посмотрел на свою сжатую в кулак руку. С одной стороны, ему ничего не стоило, вызнав все необходимое, выставить девчонку за порог, но что-то глубоко внутри самого Остена противилось этому решению.
Олдер медленно разжал пальцы, взглянул на притихшую Званку.
– Хорошо. Можешь забрать тело Бражовца для похорон, – и, поймав вопросительный взгляд девчушки, добавил: – И ястреба тоже…
Не сказав ни слова, Званка встала со своего места, быстро подошла к столу и, завернув в платок мертвую птицу, прижала ее к груди так, точно опасалась, что ее отнимут. Остен же кликнул ожидающего за дверью ординарца и отдал необходимые распоряжения. Тот молча кивнул и, взяв девчушку под локоть, собирался уже вывести ее из комнаты, как на самом пороге Званка на миг обернулась и прошептала:
– Да не оставят тебя боги, амэнец.
Тысячник ничего на это не ответил, и Званка скрылась за дверью. Олдер же, посмотрев ей вслед, встал и, вновь подойдя к крошечному окошку, пристально вгляделся в клубящуюся на улице мглу. Сердце Остена сдавило от предчувствия чего-то дурного и неотвратимого.
Лишь теперь, после рассказа Званки, Олдер понял всю суть проведенного Антаром ритуала и то, о чем пожилой Чующий предпочел умолчать… Верный эмпат не просто изменил цепочку событий, сделав так, что тысячник и Бражовец столкнулись в долине, – Антар поменял сам итог их встречи, и предназначавшийся Остену арбалетный болт пробил грудь молодого лаконца! Именно об этом и пытался сказать Остену Бражовец, упоминая о подмене жребия и грядущей расплате…
По-прежнему неотрывно глядя в темноту, Олдер задумчиво покачал головой – чем больше, чем заметнее вмешательство в тонкую ткань мироздания, тем сильнее и грядущий откат, а подмена Антара изменила слишком многое. И дело было даже не в смерти самого Остена – Амэн еще не оскудел воинами и полководцами, но если бы Бражовец остался жить и вошёл бы в силу, то, по всей видимости, лет через пять-семь у южного княжества на границе появился бы очень серьезный противник. Кроме того, именно молодой эмпат в будущем мог стать тем, кто сплотил бы разрозненных лаконских господарей, которые сейчас и князя своего слушают не всегда, привыкнув к почти ничем не ограниченной вольнице.
Теперь всего этого не произойдет – река событий пошла по другому руслу, а мзду за содеянное уже заплатили и Антар, и принимающие участие в обряде сотники, так что глупо думать, что его, Олдера, выжившего в сегодняшней битве лишь благодаря обряду, расплата не коснется, и зацепит она, судя по всему, то, чем он дорожит больше всего, – его семью…
«В твоем доме прольется кровь… Кровь невинных» – последние слова Бражовца прозвучали в сознании тысячника, точно наяву, и Остен что было силы сжал кулаки. При всем желании он не может вернуться в Амэн до середины весны. Не может бросить войска или отступить до тех пор, пока горы не будут очищены от непокорных…
На следующее утро в далекий Амэн отправился гонец с письмами. Одно из них предназначалось для старого знакомца Олдера, надзирающего теперь за порядком в округе, в котором располагались «Серебряные Тополя», второе должно было достаться управляющему имением, в котором обреталась Ири с детьми. И хотя Олдер знал, что, как его просьба, так и приказ будут выполнены, тревога за семью не отпускала его больше ни на минуту.
Предсказание Бражовца сидело под сердцем тысячника, точно заноза, – из-за него Остен утратил сон, а каждую весточку из дома ждал со скрытой тревогой. Иногда он даже не решался сразу вскрыть привезенное из «Серебряных Тополей» письмо. Долго смотрел на плотную желтоватую бумагу, точно пытаясь угадать, что скрыто в опечатанном сургучом послании…
Но все эти тревоги, конечно, не были видны окружающим Олдера ратникам.
…Оценив преимущества долины, тысячник сделал ее своим оплотом в лаконских горах, а от любопытных и недобрых глаз ее теперь скрывал созданный уже самим Остеном морок. Это не было напрасной предосторожностью – хотя «соколы» потеряли Бражовца, среди них нашлись те, кто хорошо запомнил данные им уроки. Лаконцы все еще пытались бороться с «карающими», да только Олдер платил им той же монетой. Теперь уже его отряды исчезали меж скал, точно призраки, а велев своим ратникам сбивать стрелами всех попавшихся им на глаза ястребов, тысячник смог если и не уничтожить, то заметно ослабить связь между лаконскими отрядами.
Во всяком случае, из двух десятков подстреленных «карающими» птиц три оказались с почтовыми футлярами, и Остен с превеликим вниманием прочел перехваченные послания, узнав для себя немало нового…
Обретаясь у старосты, Олдер, само собою, сталкивался со Званкой. С того памятного вечера амэнец и лаконка больше не разговаривали, впрочем, казалось, что и с остальными людьми девушка соблюдала обет молчания. Она то бесшумной тенью скользила по дому, то, накинув полушубок и повязав платок по самые брови, спешила на сельский погост. Званка наведывалась к присыпанному снегом скромному холмику на самом краю кладбища каждый день, а тысячник, хоть и запретил остальным сельчанам делать могилу Бражовца местом паломничества, походам Званки не препятствовал. Это было ее горе и ее право…
