Забальзамированные тела Ири и Лирейны нашли свое пристанище в семейной усыпальнице Остенов. Здесь же Олдер похоронил и няньку дочери, отдав таким образом последнюю дань преданности и самоотверженности женщины, которая до последнего пыталась защитить его дитя… Позже, вернувшись в имение, он даст вольную ее родным, присовокупив к отпускной бумаге еще и немалую сумму на обзаведение, но это будет после, а пока Олдер замирился с Дорином – тот пришел к своему двоюродному брату сам, без приглашения, и еще долго клял себя последними словами и говорил о том, что если бы мог предугадать свершившееся, то никогда бы не подтолкнул Ириалану к мыслям о наследстве Дейлока… Тысячник на эти слова лишь молча кивнул в ответ – в конце концов, если он сам, зная о грядущей беде, не смог ее предупредить, то что можно говорить о Дорине?..
Произошедшее несчастье окончательно превратило Олдера в нелюдима – в Милесте он появлялся лишь по делам, в княжескую твердыню являлся только по приказу Арвигена, а из всех знакомых посещал лишь Дорина да старого Иринда…
Последнее было совсем не по вкусу главам благородных семейств – доставшиеся Олдеру богатства Дейлока превращали кривоплечего тысячника в завидного жениха, вот только сам он даже не смотрел в сторону знатных красавиц, удовлетворяя свои мужские потребности исключительно в домах с веселыми девицами. Там он выбирал самых жарких и видных красавиц – чаще одну, а иногда и двух, и проводил с ними целую ночь. И хотя по окончании любовных игр тысячник всегда щедро расплачивался со своими временными подружками, ни одна из них не могла похвастать тем, что Олдер хотя бы раз назвал ее по имени…
Так шли годы – походы, минутные развлечения и короткий отдых чередовались с завидным постоянством, но со временем рана в душе тысячника зарубцевалась, бессильная ярость, кипевшая в его груди, утихла, оставив по себе лишь слабую горечь, а от бесконечных войн он просто устал.
Все, чего он желал теперь, – это жить в «Серебряных Тополях» и видеть, как растет его сын… И Остен надеялся, что после поимки Бжестрова Арвиген позволит ему провести в покое и тишине достаточно времени.
Энейра
Доставшиеся мне в сопровождение «карающие» не только доехали со мною до самых городских ворот, но еще и решили помочь в поисках подходящего места для ночлега. Отказаться от их услужливости не получилось, и уже вскоре я, глядя на то, как возвышающийся над низеньким и толстым хозяином постоялого двора Рэдлин тщательно допрашивает того по поводу чистоты постелей и свежести приготовленной для постояльцев снеди, могла лишь недовольно хмуриться.
Теперь, с легкой руки «карающих», желающих устроить вверенную их попечению жрицу как можно лучше, хозяин постоялого двора вряд ли скоро позабудет обо мне, к тому же я была уверена, что Рэдлин с товарищами на обратном пути не преминет рассказать стоящим на страже у городских ворот воинам о недавнем приключении. При мне «карающие» этого делать не стали, но хватило и их многозначительных взглядов, которыми они обменивались со стражниками…
История о не боящейся разбойников жрице вот-вот начнет гулять по городам и весям, так что придется очень постараться, чтобы обогнать порожденные моим приключением слухи… Несмотря на такие мысли, я простилась с Рэдлином самым сердечным образом, а уже на следующее утро поспешила покинуть город, уехав еще на рассвете и через другие ворота.
Очередной участок моего пути пролегал через густо заселенную, почти лишенную лесов округу. Возделанные поля и деревеньки чередовались с небольшими, окруженными высокими крепостными стенами городами, и я, наблюдая за кипящей на их улочках жизнью, невольно отмечала, что засеянное амэнцами на когда-то крейговской земле зерно за прошедший десяток лет дало обильные всходы.
Если деревеньки вызывали у меня четкое ощущение того, что я не покидала пределов родного княжества, то в городах влияние южан чувствовалось во всем. Говор, одежда, узоры на тканях или посуде… Все отличалось от того, к чему я уже привыкла. Причем амэнские традиции не вытесняли крейговские, но зачастую сливались с ними, порождая нечто совсем новое.
Причина этому, как выяснилось из разговоров на постоялых дворах и в лавках, была проста. Амэнские ремесленники, переехавшие в новую провинцию, получали освобождение от налогов на два года, а поскольку они зачастую были более искусны в своем деле, крейговские умельцы во что бы то ни стало стремились перенять их опыт.
Итогом стало причудливое переплетение узоров и традиций, а также более тесные, подкрепленные браками связи. Осень была порою свадеб как у амэнцев, так и у крейговцев, и я вдоволь насмотрелась на направляющиеся в храм для венчания смешанные пары. Так что не было ничего удивительного в том, что потом, глядя на играющих на улицах мастеровых кварталов детей, я часто задумывалась над тем, кем они станут считать себя, когда хоть немного подрастут. Крейговцами?.. Или уже амэнцами?..
Нередко к этим моим размышлениям примешивались и еще более горькие мысли. Наблюдая за работой мастеровых, я вспоминала сгинувших в огне умельцев из Реймета и думала: неужели их смерть и гибель моего отца была напрасной?.. Они мужественно защищали свой город, но Реймет и поныне не восстановлен – искусство его ремесленников сгорело в огне, его защитники преданы забвению, а развалины стали прибежищем полевых зверей и привидений…
А вот более покорные и осторожные, согласные подставить плечи под амэнское ярмо живут и процветают: вступают в браки, рожают детей и радуются новому дню… Разве это справедливо?..
С другой стороны, я не имела права вменять в вину обитателям перешедших под руку Амэна городов их собственную жизнь. В конце концов, не они предали моего отца, а Владыка Лезмет – слишком медлительный и трусливый, вечно желающий переложить вину за свои деяния на кого-то другого…
Пока я пыталась привести в порядок охватившие меня чувства и мысли, судьба, точно в насмешку, подстроила мне еще одну встречу с «карающими». Дело произошло на постоялом дворе – я, поужинав в общем зале, собиралась подняться наверх, когда по лестнице прогрохотали тяжелые сапоги и в зал ворвался высокий и плечистый «карающий» – на нем не было нагрудника со зловещей эмблемой, но потертая темно-красная куртка с головой выдавала в мужчине воина этого недоброй памяти отряда.
Отодвинув от себя пустую миску, я встала из-за стола, а воин, обведя окружающих совершенно диким взглядом, тут же шагнул ко мне. Взглянув на искаженное, почти безумное лицо, я невольно сжала кулаки. Казалось, передо мною стоит не человек, а бешеный, готовый кинуться зверь. Стоит только ему почуять хотя бы тень страха – и он вопьется в твое горло…
– Ты, – рявкнул мужчина, но тут же осекся и, склонив голову, продолжил уже более тише, хотя на его скулах по-прежнему гуляли желваки. – Служительница Малики… Достаточно ли сведуща в лекарском деле?..
– Достаточно, – ответила я, стараясь сохранить внешнюю невозмутимость, а воин, очевидно услышав то, что хотел, немедля ухватил меня под локоть и потащил за собою наверх по крутой лестнице…
Как оказалось, спешил он не зря. Мы не прошли и половины ступеней, как сверху раздался женский, полный боли и страха крик… Пальцы «карающего» тут же сжались на моей руке, словно клещи, а я, повинуясь внезапному наитию, спросила:
– Сколько месяцев?
– Семь… Мать моей жены умерла родами, оставив Мирту сиротой чуть ли не с рождения, а теперь… – На последних словах голос воина внезапно осип, и он, так и не договорив, рванул по лестнице с удвоенной скоростью, перепрыгивая едва ли не через две ступени разом.
Когда мы были уже в коридоре, крик снова повторился. «Карающий», зарычав, словно зверь, толкнул ближайшую к нам дверь, и я, проследовав за ним, увидела скорчившуюся на разостланной кровати молодую женщину. Пряди из распустившейся косы прилипли к ее щекам и лбу, а на простыне и нижней сорочке женщины расплывались пятна свежей крови…
Это были нехорошие признаки, но в то же время все могло быть не настолько скверно, как вообразил себе напуганный криком жены «карающий». Мысленно воззвав к Малике, я медленно выдохнула сквозь стиснутые зубы и произнесла:
– Мне понадобятся снадобья из храмовых запасов.
Воин согласно кивнул головой:
– Я принесу все, что надо. Только скажи…
Не отрывая взгляда от женщины, я попросила его принести из расположенной в тупике комнаты мою старую кожаную сумку, и тут жена «карающего», услышав голоса, наконец-то подняла голову и встретилась со мною взглядом… Несколько мгновений мы просто смотрели друг на друга, а потом ее лицо исказилось от страха, и она крикнула:
– Кого ты привел??? Она же крейговка!!! Она убьет и меня, и ребенка!
Бывший уже у дверей «карающий», заслышав такое обвинение, немедля вернулся и, положив мне руку на плечо, прорычал:
