Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

Елимма подходит с кислой миной на лице.

– Ты в порядке?

Бронка, которая на секунду закрыла глаза, чтобы отключиться от ждущего, рвущегося в бой духа своего боро, издает протяжный вздох, а затем кивает.

– Да. – Что удивительно, учитывая обстоятельства. Но это так.

Полиция, будь она неладна, приезжает лишь через час. Все-таки Центр находится в Южном Бронксе. К тому времени один из Альтернативщиков – Док – уже пришел в себя, но он, похоже, растерян и как будто накачан наркотой. Он сидит, прислонившись к стене, и дрожит, а Елимма напряженно, с рожденной опытом внимательностью следит за ним. Он все время твердит, что ему холодно, и спрашивает, как он сюда попал. Бронка полагает, что проделки Женщины в Белом могли повредить ему память, но она также знает, что Женщина не смогла бы ни к чему принудить Дока и компанию, если бы они хоть немного не сочувствовали ее убеждениям и не синхронизировались с ней. Поэтому, несмотря на то что Блондин, похоже, и правда впал в кому или кататонию, а не просто отключился, Бронка не испытывает к нему особой жалости. Она лишь надеется, что он не околеет в ее галерее. Шалфей закончился у нее еще в прошлом месяце.

Когда копы наконец приезжают, они пытаются уговорить Бронку не выдвигать обвинений. Ведь Альтернативщики – хорошие белые мальчики из влиятельных семей, которых поймали на взломе и проникновении несколько темнокожих женщин-хиппи; естественно, копам не нужна та шумиха, которую поднимут адвокаты тех семей и пресса. Венеца дает им флешку с видео, на котором видно, как все трое мужчин ломают закрытую дверь выставочного центра – единственную дверь в здании, которая не подключена к сигнализации, потому что когда-то давно у нее сломался датчик. И Альтернативщики откуда-то знали об этом. На кадрах видно, как они пробираются внутрь и как один несет канистру с горючей жидкостью. Венеца также скопировала на флешку фотографии с отметками времени, на которых запечатлен зал Марроу и груда расчирканных маркером картин. Бронка обращает внимание полицейских на отчетливый запах горючей жидкости, который все еще исходит от фотобумаги. Один из копов недовольно бубнит, что если Бронка покажет эту видеозапись, «например, в интернете или в новостях», то это может помешать расследованию. Бронка улыбается и отвечает:

– Если вы и окружной прокурор все сделаете так, как нужно, то нам не придется этого делать.

Так что в конце концов Альтернативщиков увозят в наручниках или, в случае с Блондином, на носилках «Скорой помощи».

К этому моменту уже рассвело. Все резиденты давно на ногах, делают все возможное, чтобы привести Центр в божеский вид. По просьбе Бронки они снова вешают на стену автопортрет Неизвестного, несмотря на то что он поврежден. Одного маркера недостаточно, чтобы уничтожить нечто столь потрясающее. Венеца убегает за пончиками и кофе, и, по мере того как в социальных сетях расходятся слухи о ночном взломе, в Центр приходят другие художники и меценаты со всего боро. Они приносят метлы и инструменты. Один парень, чей дядя владеет мастерской художественной ковки, приезжает на грузовике компании и привозит несколько великолепно обработанных железных ворот. Он что-то меряет и бормочет, но в конце концов ему удается подобрать те, которые заменят сломанную дверь. Новая будет даже лучше, чем то, что мог бы позволить Центр за свой бюджет. Парень устанавливает ее бесплатно.

Когда Бронка наконец находит минутку, чтобы уединиться в своем тесном кабинете и сесть, она закрывает лицо руками и целую минуту плачет.

Затем кто-то стучится, и она понимает, что либо случилось очередное ЧП, либо к ней ломится один из множества незнакомцев, которые пришли в Центр, – ведь сотрудники знают, что если дверь закрыта, то Бронку лучше не беспокоить. Вытирая глаза тыльной стороной кулака, она хватает салфетку, чтобы высморкаться, и приглушенно отвечает:

– Ну что еще?

Дверь открывается, и на пороге показываются трое. Даже не будь каждый нерв в душе Бронки сейчас оголен, она все равно узнала бы их по внезапному, почти болезненному отзвуку, который раздается в ее душе. Они – родня, боевые товарищи, недостающие фрагменты ее самой. Они – Манхэттен, Бруклин и Куинс, и они широко улыбаются, словно ликуя от того, что нашли Бронку.

– А вы какого хрена здесь забыли? – со злостью спрашивает она.

Айлин сидит на крыше и смотрит на далекий ночной город, когда мать пугает ее до смерти, прикоснувшись к ней сзади. Айлин взвизгивает так громко, что ее голос эхом отражается от соседних домов, и, оборачиваясь, свирепо глядит на свою мать.

– Мама! Ты хочешь, чтобы меня инфаркт хватил?

– Прости, прости, – говорит мама. – Но разве тебе стоит здесь сидеть? У тебя только что был такой приступ аллергии…

Последние двадцать четыре часа Айлин провела на «Бенадриле», пытаясь избавиться от сыпи, которую подхватила на паромной станции. Сейчас сыпь почти спала и уже не так зудит, но от «Бенадрила» Айлин стала медлительной, и в голове у нее туман. Она всегда любила сидеть на крыше, но благодаря лекарству и тихой нескончаемой песне города ощущения стали просто непередаваемыми.

– Я в порядке, мам. Здесь так хорошо. Ветерок прохладный, и даже запах гавани чувствуется… – Ей настолько хорошо, что она, повинуясь порыву, прибавляет: – Садись. Полюбуемся городом вместе.

Крыша дома Халихэнов представляет собой лишь небольшую площадку с дверью и спутниковыми тарелками, но отец Айлин в шутку называет ее их «баром на крыше». Айлин поставила здесь два складных садовых стула, которыми отец частенько пользуется – она знает об этом, потому что ей приходится собирать пивные бутылки и убирать его бинокль всякий раз, когда она приходит сюда. Однако ее мать забирается на крышу впервые, поэтому Айлин с некоторым интересом наблюдает за тем, как Кендра (Айлин зовет свою мать по имени с подростковых лет, потому что так ее зовет отец) осторожно усаживается на один из садовых стульев. Он скрипит и немного сдвигается под ее весом, отчего Кендра ойкает, а затем нервно смеется.

– Извини, – снова говорит она. – Не люблю я высоту. – Но потом она замолкает, глядя на городской пейзаж. Айлин рада видеть, как лицо ее матери смягчается, и на нем появляется восхищение. Манхэттен страшен вблизи – и, по всей видимости, там полно пчел, – но с безопасного расстояния он прекрасен.

Несколько мгновений они сидят в уютной тишине, а потом ее мать спрашивает:

– Так ты вчера добралась до города?

Айлин вздрагивает, и ее сердце сжимается, хотя она не знает почему.

Айлин не понимает свою мать. Они похожи как две капли воды, только Кендра выглядит старше: черноволосая, стройная и такая бледная, что иногда ее кожа кажется зеленоватой. Айлин часто ловит себя на мысли, что хочет с возрастом стать такой же красивой, как ее мать, ведь у Кендры даже в пятьдесят появилось лишь несколько тоненьких прядок седых волос и пара мелких морщин. Черноволосых ирландок годы щадят. Однако Айлин не хочется, чтобы ее глаза стали такими же, как у матери. Весь возраст Кендры в глазах – не в морщинах, а в печали и усталости, что в них отражаются, и в том, как они нервно, непрестанно бегают. Когда Айлин была подростком, она считала маму скучной и бестолковой. С тех пор она поняла, что женщинам иногда приходится притворяться такими, чтобы окружающие их мужчины могли почувствовать себя яркими и умными. Во взрослой жизни Айлин приходилось делать то же самое, причем тем чаще, чем старше она становилась. Поэтому она наконец стала сближаться с матерью… хотя их дружба хрупка, как и всякая, родившаяся в напряженных обстоятельствах. И ее мама никогда раньше так далеко не вторгалась в территорию, которую Айлин считает своей и только своей.

Она немного ерзает, стараясь не показывать охватившего ее стеснения, но шаткий шезлонг выдает Айлин громким скрипом.

– Как ты узнала?

Кендра пожимает плечами:

– Обычно ты ездишь за покупками на своей машине. Автобус