Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

и увидит «огромного черного верзилу» Коналла, на месте которого должна быть стадвадцатифунтовая [29] белая женщина, перезаписанная иллюзией, которую Айлин скормила камерам. Глубоко внутри она все еще надеется, что справедливость восторжествует и ее отец поймет, какое Коналл чудовище… но она слишком хорошо его знает. Отец всегда был прав: настоящая справедливость заключается лишь в том, чтобы тебе хватило сил защитить себя от нападения.

– Если город зовет тебя, услышь его, – бормочет Айлин себе под нос, повторяя слова матери. И Сан-Паулу сказал что-то похожее, сказал, что она нужна городу. Но в тот момент Айлин решает не отвечать на его зов. Ее защитил родной боро – не Манхэттен, не Куинс, не Бруклин и не Бронкс. Статен-Айленд. Все, что ей нужно, находится прямо здесь. А город может идти лесом.

С этой мыслью Айлин падает на постель и, измученная, засыпает.

В нескольких милях от ее дома, у заваленного обломками железнодорожного депо, собираются инженеры метро и полиция. Они перешептываются, озадаченные появлением четырех огромных параллельных траншей, которые рассекли пути единственной безымянной линии метро Статен-Айленда. Траншеи были раскалены и дымились, когда их только обнаружил сонный кондуктор, уходивший со смены, – словно их не вырыли, а прорезали в гравии гигантским раскаленным ножом или мощным промышленным лазером. С того момента они уже остыли, и следователи смогли спустить внутрь лестницы, чтобы попытаться выяснить, что за устройство могло нанести такой ущерб. В глубину каждая траншея футов пятнадцать или шестнадцать, и пропаханы они сквозь почву, металл, бетон, камни и даже третий рельс, находившийся под напряжением. Как будто кто-то провел по земле огромными, размером с балки, когтями.

Заделать их будет несложно – достаточно лишь заполнить углубления арматурой и цементом да заменить сломанные рельсы, – однако на это уйдет несколько дней. За это время многие из самых бедных жителей острова будут с трудом добираться на работу и с нее, не смогут навестить своих больных родителей или забрать детей из школы. Магистрали города – это его жизненные артерии.

И даже неглубокие раны порой могут загноиться.

Айлин спит.

Ненависть с первого взгляда – вот что испытывает Бронка к этим аватарам других боро, которые теперь сидят и стоят в ее кабинете. Бруклин – она бесит Бронку больше остальных. О, Бронка сразу же узнает эту женщину – Эм-Си Свободную, одну из первых женщин «Эм-Си» [30]. Когда-то давно она чувствовала себя достаточно свободно, чтобы затевать ссоры со всеми другими женщинами в профессии и нести всю ту же гомофобную чушь, что и мужчины, имея при этом наглость называть себя феминисткой. Не удивительно, что она пошла в политику. Также не удивительно, что именно она морщит нос, видя беспорядок в офисе Бронки, и отказывается садиться на свободный стул, потому что тот заляпан высохшей масляной краской.

Но Манхэттен с его чересчур зубастой улыбкой ничуть не лучше. Сначала Бронка думает, что они, возможно, с ним одной крови; что-то в его чертах кажется ей знакомым, хотя в нем явно намешано столько, что он может быть кем угодно. Затем она замечает, что подается ближе к нему и слушает его чуть внимательнее, чем остальных, и запоздало осознает, в чем дело. Наверное, так же улыбались голландцы, когда дарили безделушки индейцам ленапе из племени Канарзее и наложили лапу на то, что на протяжении тысячелетий принадлежало всем. Вероятно, с каким бы этносом ни столкнулся Манхэттен, его принимают за своего, хотя бы отчасти. Это тонкое и подлое колдовство, и Бронка, осознав его, приходит в крайнее возмущение.

Куинс – вот ее Бронке, наверное, ненавидеть не стоит, потому что она – обыкновенная девушка, явно слишком ошарашенная происходящими событиями и тем, что стала в них одной из главных действующих лиц. Но Бронка все равно не слишком-то верит внешней невинности девушки. Она – Куинс. А Куинс не может быть такой дурочкой. Впрочем, Бронка ведь Бронкс, а Бронкс не доверяет никому, кроме самого Бронкса. Так что, возможно, ее неприязнь к ним столь же неизбежна, как и очарование Манхэттена. Такое объяснение ее устраивает, поскольку последние несколько дней выдались тяжелыми и ей совсем не хочется пытаться становиться лучше.

– Вы мне не нужны, – говорит Бронка. Она повторяет это уже в третий раз, а они все не слушают. Она уже готова силой вышвырнуть их за дверь. – Когда та culo [31] в белом напала на мой Центр, я отбилась. Причем сама. Вот тогда вы были мне нужны, но вас здесь не было, так что я справилась сама. А теперь вы мне не нужны.

Они переглядываются. Бруклин вздыхает и отворачивается, не то сдавшись, не то демонстрируя, что ей все равно. Поэтому снова заговорить пытается Манхэттен. Лить в уши он умеет, в этом Бронка готова отдать ему должное. Рауля бы он заболтал в два счета. Ицзин, наверное, кинет ему свои трусики, когда он выйдет из кабинета.

– Кажется, я не совсем понимаю причины вашего возражения, – говорит он. «Мэнни», так он себя называет. Бред. Какой же это бред. Вот и все ее возражение. Но ему еще хватает наглости принять обиженный вид. – Мы все знаем, кто мы такие. Я уверен, вы тоже это чувствуете. Так зачем защищать лишь один боро, если, объединив силы с нами, вы сможете обезопасить весь город?

– Затем, что я дерусь в одиночку, – огрызается она. – Всегда. И затем, что, когда я «объединяю силы» с другими, я предпочитаю выбирать тех людей, которые прошли бы ради меня сквозь огонь и воду. Ты на это пошел бы?

Конечно же, он хмурится.

– Может быть. Сначала я должен узнать вас получше.

Ну он хотя бы не соврал.

– Что ж. А я вот узнавать вас получше не желаю.

– Огонь, через который мы должны пройти, уже вовсю пылает, сестренка, – говорит Бруклин. Но она произносит это, стоя спиной к Бронке и глядя через стеклянную стену кабинета на выставочный зал. Большее неуважение нужно еще поискать, и Бронка подозревает, что Бруклин даже не пытается ей нахамить. Она просто от природы такая засранка. – Дверь уже раскалилась, сирены орут, пора сбивать пламя.

– Никакая я тебе не сестренка. И не надо делать вид, что тебе есть до меня дело – ты на меня и не помочишься, чтобы потушить пожар.

Бедняжка Куинс – она назвалась по-другому, но Бронка уже забыла как; да и вообще, она Куинс и точка – выглядит растерянной.

– Вы все знакомы друг с другом? – спрашивает она. – Между вами как будто какая-то вражда.

– Бронкс всегда враждебен к остальному городу, – говорит Бруклин. Впрочем, своей неприветливостью Бронка все же сумела обратить на себя все ее внимание, и Бруклин повернулась к ней лицом. Сама Бронка, скрестив руки на груди, тяжело смотрит на нее, как бы говоря: «Ах вот, значит, как». Что ж, видимо, пора снимать сережки. Бронка готовится к худшему. – В этом боро немало хорошего. Немало хороших людей. Но у них никогда не получается собраться, включить голову и воспользоваться своим потенциалом – поэтому, когда это получается у других, они устраивают истерику и заявляют, что к ним проявляют неуважение. Но, видишь ли, сестренка, дело даже не в этом. – Бруклин растягивает поджатые губы в улыбке. – Неуважение означало бы, что нам вообще есть до вас дело.

Бронка упирает ладони в стол и поднимается.

– Выметайся из моего кабинета.

Бруклин фыркает и направляется к двери прежде, чем Бронка успевает сделать вдох. Мэнни сердито смотрит Бруклин вслед, но затем разводит руками, продолжая упрашивать Бронку:

– Никто из нас не переживет этого в одиночку…

Она кричит:

– Пошли. Вон!

Они уходят. Смотрят на нее как на сумасшедшую, но все же уходят.

Бронка снова садится. Ее трясет. Она не знает, что чувствует. Она съела лишь половину пончика. Она спала всего пару часов за три дня, которые стали худшими в ее жизни, и за это время как минимум дважды сталкивалась со смертью.